Норвежская народная душа в свете германского духа (Антропософский очерк) - Рёснес Ольга. Страница 2

Сохранение Европы, в ее ведущей развитие роли, для будущего связано сегодня с возрождением мистерии Одина, теперь уже – в отличие от бессознательно ясновидческих времен – в полном сознании Я, обретенным на основе естественнонаучного мышления. Собственно, Один никуда и «не девался», оставаясь на протяждение столетий Народной душой норманнов, но для повседневной практики он как бы «умер», ушел в Вальхаллу, в духовный мир, куда, в связи с развитием материалистического естественнознания, доступа человеку уже не было. Путь к Одину возможен сегодня исключительно благодаря силе Христа, питающего индивидуальное восхождение к духу. Те немногие североевропейцы, кто осенен сегодня очищающим импульсом Одина, они идут впереди Европы, черпая больше и будущего, чем из настоящего, имена их неизвестны, а поступки «не нормальны». Но именно на них-то и смотрит Народная душа, посылая им золотой дождь своих вечных истин.

1. Мистериальность и рассудочность: от Одина к Марксу

Сегодня принято считать, что еще не в столь отдаленные времена, на рубеже XIX–XX веков, Норвегия была бедной крестьянской страной, ничего не значащей окраиной Европы, да просто медвежьим углом, где «ничего не происходит». Тот, кто исследует сегодня эту тему, склонен объяснить такую национальную «забитость» особенностями норвежской географии: конфигурация страны напоминает оброненную над морем каплю, едва коснувшуюся в своем полете лишь соседней Швеции, если не считать короткой северной границы с Россией. Такая отстраненность от мира сказывается на устройстве норвежской государственности: формально независимой Норвегия становится только в 1905 году, до этого будучи глухой провинцией Дании и Швеции. Эта неизбывная норвежская «провинциальность» отражена в повествованиях Гамсуна, для которого совершенно не актуально, что происходит в современной ему Европе и каков сам этот европейский дух: Гамсун тотально погружен в стихию внешних фактов исключительно норвежской повседневности, с ее рассудочно-деловитой озабоченностью куском хлеба. Чисто географически Гамсун совершенно на своем месте, но только все описываемое им, со всем пристрастием его наблюдательности, является в лучшем случае лишь зеркальным отображением внешней стороны народной жизни, без малейшего намека на какую-либо попытку проникнуть пристальным взглядом в духовную суть этой жизни. Будучи великим «описателем деталей», Гамсун не имеет никакой внутренней потребности прикоснуться к тому в норвежце наивнутреннейшему, что, собственно, действует творчески, созидательно, что строит мост в будущее. Правда, в глубокой старости, Гамсун проникается устремленностью к спасению норвежской национальной идеи прививкой ей «немецкого духа», понимаемого им поверхностно материалистически, в плане приверженности чисто практическим мероприятиям. В автобиографических записках писателя «По заросшим тропам» совершенно очевидна ориентация Гамсуна на норвежскую Норвегию, на ее монокультурность и самодостаточность: это последний значительный призыв, собственно, к народному в послевоенной норвежской культуре.

Примечательно, что как раз «от имени норвежского народа» Гамсуна, нобелевского лауреата, лишают принадледжашей ему недвижимости, банковских сбережений, имущества, заточив к тому же на долгий тюремный срок в дом умалишенных престарелых, а его романы долгое время в Норвегии не издавались. То изначально норвежское, что Гамсун сумел выхватить из окружавшей его жизни, даже при всей своей поверхностной описательности, не отвечало скороспелым идеалам послевоенной социал-демократической «перестройки» традиционного норвежского уклада: уже в конце сороковых годов началось активное разрушение национального, сопровождаемое разрушением норвежской природы, веками державшей в целостности самосознание норвежца. Превращенные в электростанции девственныее горные водопады, торчащие среди заснеженных вершин мачты высоковольтных линий, подчистую вырубленные вековые леса, истребление многих животных видов – в этом современном натиске на природу нет ничего «норвежского». И хотя сегодня еще изредка встречаются в норвежской глубинке атавистически ясновидящие, способные воспринимать «духов местности» и «духов моря», видеть хвостатую хульдру и эфирных призраков умерших, встречаются также «помнящие» себя викингами, этому чисто норвежскому, скажем так, типу места в современном обществе не предусмотрено. Более того, начиная со школьных лет, норвежцу внушается мысль о том, что викинги, к примеру, были всего лишь отъявленными злодеями, ни словом не упоминается не имеющее себе равных культурное влияние норманнов на всю Европу, включая области России до самой Волги. Норвежец постепенно «забывает» свою идентичность, волей-неволей приспосабливаясь к стандарту «члена европейского союза». Этот путь гибели нации усыпан цветами благоденствия, и мало кто сегодня понимает, что изобилие нефти есть национальная катастрофа. То, что сегодня именуется «моделью развития страны», на деле есть тщательно продуманный план уничтожения страны как места обитания четырехмиллионной нации норманнов. И даже на зависть соседям имеющийся в Норвегии нефтяной фонд, вроде бы задуманный как гарантия благоденствия народа, и тот оказывается под полным контролем всемирных банков, попросту качающих деньги из маленькой, трудолюбивой нации. Этот нефтяной фонд стал с некоторых пор визитной карточкой страны, гарантом «открытых дверей» и тех демократических свобод, с которыми воображение «нормального» человека связывает мечту о хорошей жизни. Скажем так, мечту о хорошей социалке: более трети сегодняшнего населения страны получает от государства пособия, и число получателей год от года растет. Жить, не работая, вот идеал сегодняшней деградации. С учетом никогда не работающих мигрантов, число которых угрожающе растет, страна неуклонно превращается в разлагающееся, благоденствующее болото.

Собственно, все идет по плану: по дальноприцельному плану марксистов, прочно внедрившихся в норвежскую политическую жизнь с конца 1940-х годов, воспитанных самим Лео Троцким, который почти три года отдыхал на небольшом острове Утойя, неподалеку от Осло. Именно Троцкий, организовавший в 1917 году иностранную интервенцию в Россию, свержение царя и установление античеловеческого режима «военного коммунизма», и был крестным отцом Норвежской рабочей партии, многократно находившейся у власти.

Разумеется, норвежский троцкизм выглядит куда более прилично, чем гулаговский, и темпы разрушительного наступления на норвежскую культуру несколько снижены в сравнение с практикой неприкрытого геноцида в «революционной» России. Тем не менее, троцкисты всегда верны себе, и их цель – всегда одна: разрушение. В условиях Норвегии, где, в сиду природных особенностей, население никогда не группировалось в большие городские сообщества, но жило «на хуторах», где пролетариат появился впервые лишь в середине ХХ века, да и то в связи с порчей природы (первые электростанции), у Троцкого не было возможности сесть в бронепоезд и расстреливать всех подряд. Подбираясь к власти, норвежские троцкисты поэтапно ликвидировали те в значительной степени народные инициативы, благодаря которым долгое время норвежцы жили спокойно и мирно, совсем не тяготясь своей «бедностью». Значительным успехом троцкистской социал-демократии было устранение патриотического движения Квислинга, этой последней серьезной опоры национального государства, и пришедший вслед за этим террор «мнений» покончил с Норвегией индивида, с самим стилем народной жизни, в угоду обезличивающему, всепроникающему «мы». Это была скрытая троцкистская революция, и норвежцы ее попросту проспали, в своей посведневной озабоченности малым. Никто ведь и сегодня не задается в процветающей Норвегии вопросом: а что, собственно, процветает? А то, что как раз и делает страну единым трудовым лагерем: чисто материалистический интерес. Троцкий не зря провел время на живописном острове Утойя: удавкой для норманнов должно стать, согласно его великому замыслу, материальное благоденствие.