Дети Дюны - Герберт Фрэнк Патрик. Страница 79

— Почему ты бросила Алию? — спросила Ганима.

— Я в ужасе бежала от своего порожденья, — тихим голосом ответила Джессика. — Я сдалась. И теперь меня тяготит то, что… может быть, я сдалась слишком рано.

— Что ты имеешь в виду?

— Еще не могу объяснить тебе, но… может быть… нет! Я не подам тебе ложных надежд. У Гхафлы, богомерзкого безумия, долгая история в человеческой мифологии. Его называли очень по-разному, но чаще всего -ОДЕРЖИМОСТЬЮ. Вот так оно выглядит. Злая воля сбивает тебя с пути и одерживает верх над тобой.

— Лито… боялся спайса, — сказала Ганима, обнаруживая, что может говорить о нем тихо. Жестокая потребовалась от них цена!

— И мудро, — ответила Джессика. И больше ничего не сказала.

Но Ганима пошла на опасность выплеска ее внутренних памятей, вглядываясь в прошлое сквозь странно расплывчатую завесу и сквозь тщетно распространяющийся страх Бене Джессерит. Просто объяснить, что сокрушило Алию, — не принесет ни капли облегчения. Аккумулированный Бене Джессерит опыт указы ей на возможный выход из ловушки, однако же и Ганима, рискнув разделить внутреннюю жизнь с другими, прежде всего призвала Мохалату, благое партнерство, которое может ее защитить.

И сейчас она призывала жизнь-соучастницу, стоя в зареве заката на краю крыши-сада крепости. И сразу же явилась к ней жизнь-память ее матери. Чани стояла призраком между Ганимой и отдаленными обрывами.

— Войдя сюда, ты съешь плод Заккуума, пищу яда! — воззвала Чани. -Затвори эту дверь, дочка! Так будет лишь безопасней.

Вокруг видения с шумом нахлынула толпа внутренних жизней, и Ганима сбежала, погрузив свое самосознание в Кредо Сестер, действуя больше из отчаяния, чем из доверия. Она быстро произнесла Кредо, шевеля губами, поднимая голос до шепота:

— Религия — это подражание ребенка взрослому. Религия — это оболочка прежним верованиям — мифологии, являющейся догадками, скрытой убежденности, что мирозданию можно доверять, теми декларациями, что делают стремящиеся к личной власти мужчины, и все это перемешано с крохами просвещенности. И всегда непроизнесенное главенствующее повеление таково: «Да не вопросишь ты!» Но мы вопрошаем. Мы по ходу дела нарушаем это повеление. Работа, на которую мы себя направляем — освобождение воображения, использование энергии воображения ради глубочайшего восприятия творчества человечеством.

Мысли Ганимы понемногу опять упорядочились. Хотя она ощущала, как трепещет ее тело, и знала, как непрочен достигнутый ею мир — и эта расплывчатая завеса в ее мозгу.

— Леб Камай, — прошептала она. — Сердце моего врага, да не станешь ты моим сердцем.

И она вызвала в памяти лицо Фарадина, сатурнинское молодое лицо с тяжелыми бровями и твердым ртом.

«Ненависть сделает меня сильной, — подумала она. — Через ненависть я смогу сопротивляться судьбе Алии».

Но осталась трепещущая непрочность ее положения, и все, о чем она могла теперь думать — как же Фарадин напоминает своего дядю, покойного Шаддама IV.

— Вот ты где!

Это к Ганиме справа подходила Ирулэн, широко — почти но-мужски шагавшая вдоль парапета. Повернувшись, Ганима подумала: «А она — дочь Шаддама».

— Почему ты все время ускользаешь сюда одна? — вопросила Ирулэн, становясь перед Ганимой и возвышаясь над ней с сердитым лицом.

Ганима воздержалась говорить, что она не одна, что стража видела, как она взбиралась на крышу. Гнев Ирулэн относился к тому факту, что место здесь было открытое и что здесь их могло настичь дальнобойное оружие.

— Ты не носишь стилсьют, — сказала Ганима. — Разве ты не знаешь, что в прежние времена любой, пойманный вне пределов съетча без стилсьюта, автоматически убивался. Растрачивать воду значило быть опасностью для племени.

— Вода! Вода! — бросила Ирулэн. — Я хочу знать, почему ты сама себя подвергаешь опасности таким образом. Пошли назад, вовнутрь. Мы все из-за тебя переволновались.

— Какая же теперь может быть опасность? — спросила Ганима. — Стилгар казнил всех изменников. Повсюду — охрана Алии.

Ирулэн посмотрела на темнеющее небо. На его серо-голубом занавесе уже стали видны звезды. Потом она снова поглядела на Ганиму:

— Не буду спорить. Меня послали сказать тебе, что мы получили послание от Фарадина. Он согласен, но по некоторым причинам он желает отложить церемонию.

— На сколько?

— Мы еще не знаем. Идут переговоры. Но Данкана отсылают домой.

— И мою бабушку?

— Она предпочла остаться пока что на Салузе.

— Кто может ее осуждать? — спросила Ганима.

— А, глупая стычка с Алией!

— Не дурачь меня, Ирулэн. Это не было глупой стычкой. Я слышала рассказы.

— Страхи Сестер…

— Истинны, — сказала Ганима. — Что ж, ты получила мое послание. Постараешься еще раз меня разубедить?

— Нет, сдаюсь.

— Тебе бы следовало знать лучше, чем пытаться мне лгать, — сказала Ганима.

— Очень хорошо! Я не оставлю попыток тебя разубедить. Такой курс сумасшествие, — и Ирулэн подивилась, почему она позволяет себе так раздражаться на Ганиму. Сестры Бене Джессерит ни из-за чего не должны раздражаться. — Я озабочена грозящей мне крайней опасности. Ты-то знаешь. Гани… ты дочь Пола… Как ты можешь…

— Потому что я — его дочь, — ответила Ганима. — Мы, Атридесы, ведем свой род от Агамемнона, и знаем, что в нашей крови. У нас, Атридесов, кровавая история — и мы не миримся с пролитой кровью.

Отвлеченная, Ирулэн спросила:

— Кто такой Агамемнон?

— До чего же скудно, оказывается, ваше хваленое образование Бене Джессерит, — сказала Ганима. — Я все время забываю, что ты видишь историю в уменьшающейся перспективе. Но мои воспоминания уходят до… — она осеклась: лучше не пробуждать эти тени от их хрупкого сна.

— Что бы ты там ни помнила, — сказала Ирулэн, — ты должна знать как опасен этот курс для…

— Я убью его, — сказала Ганима. — Жизнь за жизнь.

— А я предотвращу это, если смогу.

— Мы уже это знаем. Тебе не предоставится возможность. Алия отошлет тебя на юг в один из новых городов, пока все не будет кончено.

Ирулэн уныло покачала головой.

— Гани, я дала клятву, что буду охранить тебя от любой опасности. Я заплачу за это собственной жизнью, если будет необходимо. Если ты думаешь, что я собираюсь бездельничать за кирпичными стенами какой-нибудь джедиды, пока ты…

— Всегда есть Хуануи, — мягким голосом сказала Ганима. — И альтернатива — водосборник смерти. Уверена, тебе не стоит вмешиваться оттуда, где ты будешь.

Ирулэн побледнела, поднесла руку ко рту, забыв на мгновение всю свою выучку. Это было свидетельством, сколько заботы она вложила в Ганиму почти полное забытье чего-либо, кроме животного страха.

— Гани, за себя я не боюсь. Ради тебя я брошусь в пасть червя. Да, я то, чем ты меня называешь — бездетная жена твоего отца. Но ты — мой ребенок, которого у меня никогда не было. Я умоляю тебя… — слезы блеснули в углах ее глаз.

Ганима, поборов тяжелый комок в горле, сказала:

— Есть между нами и еще одно различие. Ты никогда не была Свободной. А я являюсь именно ей. Это — пропасть, которая нас разделяет. Алия это понимает. Кем там она еще ни будь, но это она понимают.

— Нельзя сказать, что Алия понимает, — с горечью проговорила Ирулэн. — Не знай я, что она из рода Атридесов, я бы решила, что она задалась целью уничтожить эту семью.

«А откуда тебе знать, что Алия до сих пор Атридес?» — подумала Ганима, дивясь слепоте Ирулэн. Она же — из Бене Джессерит, а где ж еще лучше знают историю Богомерзости? А она не позволяет себе даже думать об этом, не говоря уж о том, чтобы поверить. Алия, должно быть, заколдовала каким-то образом бедную женщину.

Ганима сказала:

— Я должна тебе долг воды. Ради этого, я буду охранять твою жизнь. Но твой кузен поплатится. И не будем больше об этом.

Ирулэн уняла дрожь губ, вытерла глаза.

— Я так любила твоего отца, — прошептала она. — И даже не знаю, жив он или мертв. — Может, он и не мертв, — ответила Ганима. — Этот Проповедник…