Трудная проблема сознания - Васильев Вадим Валерьевич. Страница 43

Деннет упрекает «реакционных» философов, таких, как Чалмерс или Дж. Левин, отстаивающих «зомбизм», в нежелании слушать голос разума, предполагая, по — видимому, что его позиция имеет серьезные аргументативные основания.

Мы видели, однако, что некоторые его аргументы напоминают паралогизмы. Впрочем, его общая установка сохраняет хотя бы видимость правдоподобия: по крайней мере, мыслимо, что углубление нашего знания о реальном функционировании мозга приведет нас к ситуации, когда для предсказания поведения людей будет совсем не обязательно приписывать им ментальные состояния. Т. е. в обыденных ситуациях это по — прежнему будут делать, но с оговоркой, что это просто удобное допущение [88]. В таком случае тезис о том, что другие люди — зомби, уже не покажется чем‑то неординарным, как в наши дни нам не кажется неординарным тезис о «зомбий — ности» компьютеров или роботов.

Но видимость правдоподобия установки Деннета сохраняется, лишь пока мы говорим о других людях, — а как быть с самими собой? Приведет ли новое знание о функциональных схемах мозга к ситуации, когда мне не нужно будет приписывать сознание самому себе? Но приписываю ли я вообще себе сознание? Кажется, что для подобного приписывания у меня уже должен быть какой‑то материал, те самые квалиа, которыми я наделяю других. А если они уже есть, то, значит, собственное сознание не приписывается, а изначально дается [89].

Однако, несмотря на то, что это возражение звучит убедительно, позицию Деннета можно попробовать защитить. Все дело в том, что осознанные состояния подозрительно тесно связаны с вербальными отчетами. Если я осознаю нечто, то могу сказать об этом. Данное обстоятельство позволяет предположить, что сами квалиа могут быть интерпретированы как вербальные конструкции. Т. е. вполне может оказаться, что мое представление о собственных квалиа все же опосредовано суждениями. Но если это так и если суждения, в свою очередь, могут быть истолкованы в терминах функциональных диспозиций

— что вполне вероятно, — то картина сразу усложняется.

В самом деле, при таком истолковании проблема зомби выглядит следующим образом: при недостатке знаний о механизмах своего собственного функционирования мозг, точнее система мозга, ответственная за внутренний мониторинг, естественным образом продуцирует суждения о том, что интегральная информация, получаемая этой системой, лишена необходимой связи с низкоуровневыми процессами в мозге. Сама эта информация трактуется как нечто качественно отличное от генерирующих ее нейронных сетей. Человек в таком состоянии утверждает, что обладает неким особым внутренним миром, специфика которого не может быть зафиксирована с позиции третьего лица — возникает понятие квалитативного. Однако при расширении его знаний о собственном мозге он начинает понимать, как именно низкоуровневые процессы в мозге связаны с его интегральными контентами, фиксируемыми системой мониторинга. И хотя это понимание или знание тоже представлено в виде «ментальных образов» и состояний, т. е. в качестве высокоуровневых данностей, — и таким образом полного устранения иллюзии квалитативного не происходит, — но теперь он может уверенно утверждать, что это именно иллюзия и что на самом деле так называемые квалиа вовсе не являются чем‑то, что нельзя познать с позиции третьего лица, т. е. объективными научными методами.

Если это рассуждение корректно, то различие между людьми и зомби действительно утрачивается. Ведь зомби, будучи по определению бихевиориальными дубликатами обычных людей, с необходимостью будут генерировать у себя ту же самую иллюзию наличия у них квалитативных состояний, Точнее, они будут говорить, что у них есть ментальные состояния и что они кажутся им отличными от физических состояний их мозга. Но если наши квалитативные состояния действительно опосредованы суждениями о них и сконструированы этими суждениями — а в конечном счете бихевиориальными диспозициями, — то мы ничем не будем отличаться от них.

Все, таким образом, упирается в вопрос о том, можно ли согласиться с данным тезисом — об опосредованности нашего знания о собственных ментальных состояниях суждениями на этот счет. Нельзя отрицать, что в некоторых случаях такая опосредованность имеет место, и Деннет показывает это. Речь идет об уже упоминавшейся теоретической нагру- женности ряда представлений о наших внутренних состояниях. Но из того, что зачастую мы видим наши ментальные состояния сквозь «теоретические» очки, не следует, что при их удалении вообще не остается никаких ментальных квалитативных данностей или состояний. Более того, в ряде случаев мы вообще не знаем, как вербализовать состояния подобного рода — если сталкиваемся, к примеру, с совершенно новыми переживаниями. Кроме того, кажется — и это, на мой взгляд, есть решающий аргумент, — что даже при совершенно точном понимании, какого рода процессы в мозге связаны, к примеру, с наличием визуальных образов, представления об этих процессах не будут включать в себе элементы самих этих образов. Представление нейронной основы ментального образа, к примеру, голубой коровы не будет содержать в себе голубизны — разумеется, не является голубой и сама эта нейронная основа. И это значит, что всегда можно говорить еще о чем‑то, кроме как о состоянии мозга, а именно о том, «каково это», по уже упоминавшейся формуле Т. Нагеля, находиться в таком состоянии.

Ситуацию можно проиллюстрировать мысленным экспериментом «Нейроученая Мэри», предложенным в 1982 г. австралийским философом Фрэнком Джексоном в блистательной статье «Эпифеноменальные квалиа» [90]. Эксперимент этот обсуждался почти так же живо, как Аргумент китайской комнаты Сёрла, причем в итоге этих обсуждений Джексон отказался от своих изначальных выводов, а именно от тезиса о ложности физикализма [91]. Суть мысленного эксперимента Джексона в следующем: представим милашку Мэри, выросшую в черно — белом окружении и занимающуюся изучением нейронных механизмов зрения. Мэри — девушка из будущего, и она живет во времена, когда нейронаука полностью прояснила эти механизмы. Иными словами, Мэри знает все о зрении с его, так сказать, физической стороны. Но она никогда не видела ни голубых, ни зеленых, ни красных предметов. И вот в один прекрасный день она выходит из своей черно — белой лаборатории и видит мир. Вопрос: узнает ли она что‑то новое о зрении, столкнувшись с окрашенными предметами? Джексон утверждал, что да, она узнает, каково это видеть цвета, и делал отсюда вывод, что в мире, помимо физических фактов, известных Мэри и ранее, есть и нефизические факты, примером которых, в частности, могут быть квалитативные данные о цвете, полученные ею после выхода из черно — белой комнаты.

Впоследствии Джексон согласился со своими многочисленными критиками, что сделанный им онтологический вывод является слишком сильным и что он непосредственно не вытекает из принятых им посылок. Мэри обретает что‑то новое, с этим трудно спорить, но это может быть не новое знание, а новая способность [92], или новые понятия о старых фактах [93]. Любопытно, однако, что даже эти смягченные выводы не устраивали Деннета. Он всегда утверждал, что Мэри вообще не узнает ничего нового по выходе из комнаты. Деннет цеплялся за тезис, что Мэри знает все физические факты о зрении (он был нужен Джексону для чистоты вывода), и доказывал, что при таком фантастическом в наши дни предположении мы уже не сможем доверять нашему обыденному интуитивному представлению о том, что она расширит свое знание после выхода из комнаты [94].

Но почему Деннет вообще занимал столь бескомпромиссную позицию? Очевидно, потому, что ее малейшее смягчение привносило бы квалитативный элемент в теорию восприятия, от которого он хотел избавиться. Да вот только можно ли последовательно отстаивать ее?