Утешение Философией - Боэций Аниций Манлий Торкват Северин "Боэций". Страница 9

Какой смысл заключен в славе для выдающихся людей, о которых идет речь, стремящихся к славе ради добродетели? Что,— я спрашиваю,— им до славы после уничтожения тела смертью? Ведь если предположить то, что наш рассудок отказывается допустить, будто люди умирают полностью {98}, слава вообще ничто, поскольку тот, кому она воздается, вообще больше не существует. Если же душа, осознающая самое себя, освободившись из земной темницы {99}, устремляется в небо, разве она не посмотрит с презрением на все земные деяния, она, которая, вкушая радости неба, ликует, что освободилась от земных пут!

II.7(v). Каждый, кто к славе душою стремится своей

Высшим благом считая ее,

Взор обратит пусть на неба великий простор,

С ним нашу землю сравнив.

Он устыдится тогда даже имя назвать,

Славой что ложной вознесено.

Ведь не по силам и малость заполнить ему

Нашей земли! Так зачем

Вы стремитесь спасти свою жизнь, гордецы,

От тяжелого смерти ярма?

Слава ваша достигнет, возможно, племен

Дальних. У всех она на устах.

Дом известен пусть общим признаньем, пусть так! {100}

Дела нет ей до почестей ваших совсем.

Всё презрит и сравняет всех смерть.

Где Фабриция {101} прах, или Брута {102}, скажи,

Иль Катона {103},— и что он теперь?

Слава тех, кого нет на земле,— звук пустой,

Хоть способна их всех пережить.

Не одно нам припомнится,— много имен,

Где же люди, носившие их?

Вы — безвестны, бессмертия слава не даст,

Не продлит она жизнь никому.

День придет, и погаснет обманчивый блеск,

Ждет вторая вас смерть лишь тогда.

II.8. — Но чтобы ты не счел, что я веду против Фортуны безжалостную войну, я должна отметить, что она заслуживает и человеческой признательности, будучи иногда не совсем обманчивой, а именно, когда она раскрывается, обнажая свое лицо и показывая свой нрав. Мне кажется, ты не совсем понял, о чем я толкую. Достойно удивления то, о чем я намереваюсь сказать, поэтому я едва могу выразить свои суждения словами. Я полагаю, что неблагосклонная Фортуна выявляет свою сущность лучше, чем дарящая милости. Она приобретает обманчивый облик счастья, когда кажется ласковой, но всегда правдива, когда, отворачиваясь, раскрывает свое непостоянство. Первая — обманывает, вторая — наставляет. Первая связывает души наслаждающихся образом ложных благ, вторая — освобождает, давая познания бренности счастья. Итак, ты [можешь] видеть, что она не только ветрена и переменчива, не всегда осознающая самое себя, но и благоразумная, собранная, постигающая последствия собственной враждебности. Наконец, Фортуна, приносящая счастье, увлекает ласками сбившихся с пути от истинного блага, враждебная — обычно тянет крюком оступившихся к истинным благам. Или, может быть, ты считаешь, что не заслуживает высокой оценки то, что эта жестокая и ужасная Фортуна раскрыла тебе души верных друзей и отделила истинных друзей от мнимых, ведь, удаляясь, она увлекла своих [за собою], а твоих — оставила. Сколько бы ты отдал, чтобы узнать это, пребывая в безопасности и счастье! Перестань же оплакивать утраченные богатства, так как ты обрел самые драгоценные сокровища — друзей.

II.8(v). В мире с добром постоянным

Рядом живут перемены.

Вечен союз двух враждебных,

Разных вполне оснований.

Феб на златой колеснице

Розовый день нам приносит,

Геспер восходит ночами.

Море смиряет волненье.

И не дозволено суше

В водный простор разгоняться.

Связью единой скрепляет

Все лишь любовь в этом мире {104},

Правит землею и морем,

И даже небом высоким.

Если бразды вдруг отпустит,

Сразу к борьбе устремится

Все, что рождает движенье

В дружном согласии, мигом

Гневными станет врагами,

Мир повергая в руины.

Только любовь и способна

Смертных в союзе сплотить всех.

Таинство брака чистейших

Свяжет влюбленных навеки,

Верным диктуя законы.

Счастливы люди, любовь коль

Царствует в душах. Любовь та

Правит одна небесами.

КНИГА ТРЕТЬЯ

III.1. Уже умолкло ее пение, но я все еще жаждал внимать ему, напряженно стремясь удержать слухом сладость умолкнувших песен. Спустя мгновение я воскликнул: О высшее утешение измученных душ! Ты так согрела меня своими мудрыми рассуждениями и сладостью пения, что я теперь считаю себя выше ударов судьбы. Я уже не только не боюсь тех сильнодействующих средств, о которых ты говорила, но даже требую их и желаю слушать тебя.— На это она ответила: я почувствовала твое настроение уже тогда, когда ты молчаливо и сосредоточенно слушал меня. Я ждала его появления у тебя или, вернее, я сама этого добивалась. Те средства, которые следует тебе принять, таковы, что если их только попробовать,— будут мучительны, но принятые всем существом — принесут усладу. Поскольку ты говоришь, что хочешь меня слушать, интересно, воспылаешь ли ты еще более сильным желанием, если узнаешь, куда я поведу тебя? — Куда же,— спросил я.— К истинному счастью,— промолвила она,— о котором грезит твоя душа, лишь смутно улавливая его образ, но не имея сил проникнуть в его суть.— Тогда я воскликнул: Молю тебя, покажи без промедления, что оно представляет собой в действительности.— Хорошо,— промолвила она,— ради тебя самого я попытаюсь выразить причину блаженства в словах, поскольку она все-таки тебе небезызвестна. Чтобы, рассмотрев ее, ты мог бы, обратив взор в другую сторону, познать облик истинного блаженства.

III.1(v). Тот, кто целинное поле решает засеять,

От кустарника пашню очистит,

Срежет терний умело колючий,—

Урожай принесла бы Церера.

Людям мед мнится слаще пчелиный,

Если раньше лишь горечь вкушали.

Звезды блещут отраднее смертным,

Стихнет дождь коль, что Ночь им приносит.

Ночи тьму Люцифер прогоняет,

День коней розокрылых выводит.

Ты, кто к ложному счастью стремился,

Сбросить гнет его жаждешь скорее.

Да придет к тебе истины благо!

III.2. Потупив на мгновение взор и как бы побывав в священной обители разума, она продолжила: Забота всех смертных, в которых воплотились их разнообразные усилия, устремляется различными путями, однако направлена к одной цели — блаженству. Блаженство есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего. Оно то же, что высочайшее благо, содержащее в себе все другие блага, которое, если в нем чего-либо недостает, не может быть наивысшим, поскольку вне его остается нечто, чего можно пожелать. Очевидно, блаженство — это совершенное состояние, которое является соединением всех благ. Его, я сказала бы, все смертные стараются достичь разными путями, так как неявная жажда блага от природы присуща человеческой душе, однако ошибочное представление о нем приводит [людей] в заблуждение и увлекает в сторону от него. Так, некоторые полагают, что владеют высшим благом тогда, когда ни в чем не ощущают недостатка, вследствие этого они трудятся, чтобы достичь богатства. Другие, почитая за благо быть заслуженными и удостоенными почета, пытаются занять почетные должности и добиться уважения у своих сограждан. Есть и такие, которые видят высшее благо в незнающем предела могуществе. Эти или сами стремятся царствовать, или стараются приблизиться к правителям. Те, для кого известность кажется важнее всего прочего, спешат прославить свое имя искусством войны или мира. Большинство же людей измеряет благо по плодам радости и приятности, наивысшим счастьем они почитают пребывать в постоянном наслаждении. Находятся и такие, которые смешивают цель и движущие причины: они желают богатства ради доставляемых им могущества и наслаждений или же стремятся к власти ради богатства, либо для прославления имени. У них и у им подобных человеческие действия и побуждения, [их вызывающие], меняются местами. Так происходит, например, когда кажется, что знатность и любовь народа могут принести известность, или когда желают иметь жену и детей из-за удовольствия, ими доставляемого. Лишь обретение друзей, что представляется мне священнейшим видом блага, зависит не от Фортуны, а от добродетели, причиной же стремления к прочим благам может считаться либо могущество, либо удовольствие.