Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность - Лоуренс Дэвид Герберт. Страница 5

Само слово «порнография», как объясняют нам словари, означает «имеющий отношение к продажным женщинам» или, в буквальном смысле, «описывающий продажных женщин». Но позвольте спросить, кого в наши дни можно считать продажными женщинами? Если тех, кто берет с мужчин деньги за согласие переспать с ними, то ведь большинство женщин, становясь женами, то есть вступая в законный брак, в сущности, продают себя своим мужьям. В то же время многие проститутки отдаются мужчинам просто так, по собственному желанию, не беря с них за это денег. Да и вообще, если в женщине не чувствуется хоть немного от распутницы, от соблазнительницы и блудницы, то такую женщину иначе, чем «сухой воблой», не назовешь. С другой стороны, во многих проститутках кроются присущие большинству женщин порядочность и благородство. Так стоит ли быть педантом и ограничивать себя рамками предвзятых мнений? Судить обо всем, руководствуясь буквой закона, — неблагодарная и скучная вещь, тем более что законы, как правило, не отражают реальной жизни.

Та же самая история и со словом «непристойный»: никто вам толком не скажет, что под ним понимать. Предположим, оно происходит от слова obscene, означающего «то, что не может быть показано на сцене» [1] — разве много это вам объясняет? Думаю, не очень. То, что представляется непристойным Тому, в глазах Люси и Джо выглядит вполне приличным. Да и вообще, вопрос о том, что означает то или иное слово, решается большинством, и то не сразу, а по прошествии определенного времени. Если пьеса шокирует десять зрителей в зале, а остальные пятьсот находят ее безобидной, то это значит, что она непристойна для десяти и пристойна для пятисот, из чего, в свою очередь, следует, что пьесу, ввиду мнения большинства, нельзя считать непристойной. Шекспировский «Гамлет» шокировал аскетических пуритан во времена Кромвеля [2], тогда как сегодня он никого не шокирует, зато сегодня нас шокируют некоторые из пьес Аристофана [3], которые на греков, скорее всего, такого впечатления не производили.

Человек — изменчивое существо, и вместе с ним меняется значение слов. Многое сегодня воспринимается иначе, чем в прошлом, а многое попросту исчезает, преобразуясь в нечто иное. Если нам и кажется, что мы знаем, в каком мире живем, то это лишь потому, что перемены переносят нас в преобразившийся мир столь стремительно и вместе с тем незаметно.

Мы вынуждены мириться с тем, что все в нашей жизни решается большинством, подавляющим большинством. Да, именно так: все в нашей жизни решает толпа, толпа и еще раз толпа. Уж она-то в точности знает, что пристойно, а что непристойно. Можете ли вы представить себе, чтобы десять миллионов человек из низших классов ошибались, а какие-то десять человек из высших классов были правы? Это же абсурд! Зачем, в таком случае, нужны были бы законы математики?! Так что давайте голосовать! Поднимем руки, подсчитаем голоса и тогда узнаем, в чем заключается истина. Vox populi, vox Dei. Odi profanum vulgus! Profanum vulgus [4].

Сказанное сводится к следующему: если вы обращаетесь к толпе, то ваши слова будут пониматься только в том значении, какое вкладывает в них толпа, то есть в значении, установленном большинством. На этот счет одни человек рассказал мне в письме, каким образом вопрос о непристойности решается американским законом, причем Америка собирается применять эту правовую норму на практике. А решается этот вопрос очень просто (и уверяю вас, дорогие читатели, что это не анекдот, а реальные факты — ведь толпе лучше знать, что пристойно, а что непристойно!). Так вот, согласно этому закону к крайне непристойным могут быть отнесены вполне безобидные и широко употребляемые слова — например, те, что рифмуются со словами «чудак» или «ручка». Причина вот в чем.

Предположим, типограф, набирая слово «чудак» или «ручка», допустит ошибку и поставит «м» вместо «ч» в первом случае и «с» вместо «р» во втором. В таком случае человек этот совершит, в глазах широкой американской общественности, непристойный, неприличный, даже разнузданный поступок, и набранный им текст будет квалифицирован как порнографический. А ведь с широкой общественностью не поспоришь, будь она хоть американской, хоть британской. Vox populi, vox Dei, знаете ли. А если не знаете, широкая общественность вам подскажет. В то же время этот самый vox Dei до небес превозносит кинокартины, книги и газетные публикации, которые даже такому закоренелому грешнику, как я, кажутся отвратительными и непристойными. Я вынужден, подобно истому пуританину или благочестивому ханже, воротить от них нос и стараюсь глядеть в другую сторону. Когда непристойность становится слащаво-приторной, чтобы облечься в приемлемые для публики формы, и когда vox populi, vox Dei становится сиплым от пронизывающей его сентиментальной скабрезности, мне ничего иного не остается, как уподобиться фарисею и держаться от всего этого как можно дальше, чтобы не заразиться и не запятнаться. Липкий, зловонный деготь — вот что мне это напоминает, и меня не заставишь к этой мерзости прикоснуться.

Сказанное опять-таки сводится к тому, что перед каждым из вас рано или поздно возникнет дилемма: либо принять сторону большинства, сторону толпы, либо не делать этого; либо подчиниться мнению vox populi, vox Dei, либо заткнуть уши и не слышать его непристойного воя; либо корчить из себя шута на потеху широкой публике, Deus ex machina [5], либо отказываться кривляться перед нею — разве что изредка, чтобы подурачить или позлить этого неповоротливого, порочного монстра.

Когда вы задаетесь вопросом о значении какого-нибудь слова, пусть даже самого простого, не торопитесь с ответом. Потому что каждое слово имеет по меньшей мере два значения, относящиеся к абсолютно разным категориям. Первое из них — это такое значение, которое вкладывает в слово толпа, тогда как второе — это индивидуальное значение слова. Возьмем, например, обычное слово «хлеб». В понимании толпы это продукт, который выпекают из муки в форме буханки или булки, а потом едят.

А теперь возьмем индивидуальное значение этого слова: белый хлеб, серый хлеб, кукурузная лепешка, домашний хлеб, запах свежевыпеченного хлеба, хлебная корка, хлебные крошки, просфора [6], хлебы предложения [7], зарабатывать на хлеб, хлеб из кислого теста, деревенский каравай, французский длинный батон, венский хлеб, черный хлеб, вчерашний хлеб, ржаной хлеб, хлеб «Грэхем» [8], хлеб из ячменной муки, булочки к чаю, brezeln [9], kringeln [10], сдобные лепешки, пресные лепешки, маца… — и так далее до бесконечности. Пусть перечень этот далеко не полон, но его достаточно для того, чтобы мы могли убедиться, что даже такое простое слово, как «хлеб», обладает удивительным свойством раздвигать пределы времени и пространства и переносить нас по коридорам памяти в отдаленные времена и края. Ведь каждое из этих значений индивидуально, а потому каждый из нас как отдельная личность, как индивидуум, получает возможность совершать свое собственное путешествие в поисках нужного нам значения того или иного слова и в соответствии со своим собственным представлением об истинном значении этого слова. Ну а когда слово приходит к нам в своем индивидуальном обличье, находя в нашем сердце индивидуальный, свойственный только нам отзвук, мы испытываем настоящую, ни с чем не сравнимую радость.

Сочинители реклам в Америке прекрасно знают об этом, и самые блестящие образцы американской изящной словесности мы находим не где-нибудь, а в рекламах — например, в тех, что прославляют пенящиеся свойства нового мыла. Такие рекламы звучат чуть ли не как стихотворения в прозе. В них слово «пенящиеся» приобретает живые, игристые, индивидуальные оттенки, передаваемые искусно составленными и поэтично звучащими текстами. Во всяком случае, они звучат поэтично в восприятии тех, кто не замечает, что поэзия эта — на самом деле приманка, нацепленная на крючок.