Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма) - Мотрошилова Неля Васильевна. Страница 58

Слово «Sittlichkeit» происходит от слова «Sitte», которое (во множественном числе) означает «нравы», «обычаи», что существенно для гегелевского толкования гештальта и всего подраздела. Во всяком случае первой в системе духа она становится, видимо, потому, что является одной из исторически первых форм социальной регуляции: общественное рождается и первоначально является людям, как, наверное, полагает Гегель, в виде властно организующих совместную человеческую жизнь нравов, обычаев, традиций народа. «Нравственная субстанция, стало быть, в этом определении есть действительная субстанция, абсолютный дух реализован в множественности наличного сознания; он есть общественность (das Gemeinwesen), которая для нас, когда мы подошли к практическому формообразованию (Gestaltung. – Н.М.) разума вообще, была абсолютной сущностью (das absolute Wesen) и которая здесь в своей истине выступает для себя самой как сознательная нравственная сущность и сущность для того сознания, которое составляет наш предмет. Это дух, который есть для себя, сохраняя себя в отражении индивидов, и есть в себе или есть субстанция, сохраняя их внутри себя. Как действительная субстанция он есть народ, как действительное сознание – гражданин народа» ².

Теперь определена ситуация, в которой станет действовать гештальт, точнее, станет разворачиваться особое «гештальтирование», процесс формообразования (Gestaltung) нравственности. Однако народ – это целостность, которая на первых порах действовать не будет. Действовать станет нравственность, поскольку она воплощается в семье, которая, несмотря на всю свою «непосредственность», сразу же провозглашается не природной, а «нравственной сущностью». Нравственное же, согласно Гегелю, «духовная сущность».

Такова довольно простая, скажем прямо, упрощенная процедура обоснования, при помощи которой сложная объективная социально-историческая форма взаимодействия индивидов, в самом деле предполагающая сознание и самосознание, превращается в только духовную и нравственную сущность. «Специфическая нравственность» семьи – вот что разбирает поначалу Гегель.

Введя нравственность семьи в качестве первоначальной клеточки исследования бытийственных форм духа, Гегель поставил себя в нелегкую ситуацию. Ему приходится включать в рассмотрение какие-то реальные моменты, а по какому принципу? Принцип оказывается во многом случайным. Содержательное развертывание системного анализа не определено, не продумано в его специфике, и система поглощает материал, который, что называется, подвернулся под руку. Раз нравственность – срез анализа, то с чего же начать, повествуя о семье? В каком облике явится миру семейная нравственность? Появляется она в мрачноватом виде, как… гроб, погребение, и сопровождается выспренно комическими сентенциями Гегеля: «…смерть есть завершение и наивысший труд, который предпринимает индивид как таковой в интересах этой общественности…» ⁸ Ну а раз уж индивид «в интересах общественности» взял да и преставился, то чем должна ответить Gemeinwesen? Вполне понятно, на «естественную негативность», как называет Гегель смерть индивида, общественность должна ответить достойным погребением.

Вся эпопея смерти и погребения – пример метафизически-философского размазывания проблемы, которая сама по себе небезынтересна, если рассматривать ее на историческом, этнографическом и т.п. материале: когда-то возникшее правило погребения покойников, вероятно, далось нашим давним предкам не сразу и означало возникновение зародышевых форм «общественности». Но как пишет об этом Гегель?! «Мертвый, так как он освободил свое бытие от своего действования, или негативного „одного“, есть пустая единичность, лишь пассивное бытие для другого, отданное в добычу всякой низшей, лишенной разума индивидуальности и силам абстрактных материй, – и то и другое теперь могущественнее его: первая в силу того, что она обладает жизнью, вторые – в силу их негативной природы. Семья отвращает от него эти оскверняющие его действия бессознательного вожделения и абстрактных сущностей, заменяет их собственным действованием и соединяет родственника с лоном земли – стихийной непроходящей индивидуальности; тем самым она делает его соучастником в некоторой общественности, которая, напротив, одолевает и связывает силы отдельных материй и низшие формы жизни, желавшие стать свободными по отношению к нему и разрушить его» ⁴. Эта поэтизация погребения могла бы иметь одно оправдание – если бы Гегель переводил на язык философии начала XIX в. какие-нибудь погребальные мифологемы народов, которые поначалу, вполне возможно, так и обставляли для себя обряд погребения, надеясь, что захороненный покойник будет «соучаствовать» в «новой общественности», а не сделается, только уже под землей, добычей тех же «естественных сил». Но вот что опять повторяется: только Gemeinwesen, общественное в новом обличии, появляется на сцене, как «за спиной» нового гештальта Гегель – к немалому восторгу экзистенциалистов – с роковым постоянством помещает зловещую старуху с косой!

И хотя через погребение Гегель хотел, пусть краешком, показать на сцене «божественный закон», уделив внимание «человеческому закону», он в этом подразделе с задачей раскрытия «человеческого закона» явно не справился. Анализ сбивчив: заговорив о природе, Гегель переходит к семье, потом вдруг напоминает о правительстве, называя его «действительной жизненностью», «простой самостью» нравственной субстанции ⁵. И прежде чем читатель-зритель успеет пожаловаться, что ему ничего не стало ясно, Гегель опять возвращается к семье.

Гегель здесь использует сопоставления с прежними структурными элементами системы «Феноменологии духа». Так, отношения мужа и жены коррелируются с отношением «признавания». И более того, они проникаются «благоговением». Правда, к бочке их медового благоговения примешивается капля дегтя: ведь их благорасположение «смешано с природным взаимоотношением и с чувством…» ⁶. Не лучше и «благоговение родителей перед детьми»: тут «чистоту» дела портит одно: у родителей «есть сознание о своей действительности в „ином“», проще говоря, они видят (ну не ужас ли?), что сами произвели отпрыска на свет. А вот отношения брата и сестры повергают Гегеля в умиление: они, как выражается автор «Феноменологии…», «беспримесны» ⁷.

Гегель не забыл об общественном предназначении семьи: «Мужчина высылается духом семьи в общественность…» ⁸. А женщина? Ее начало «связано с пенатами», в которых она должна «созерцать свою субстанцию», не забывая, однако, о своей «единичности» ⁹. Опять-таки исторически сложившиеся формы причастности мужчины и женщины к общественной деятельности возводятся во всеобщую структуру нравственного духа.

Бесспорно, что в плане задуманного Гегелем исследования нравственности и ячейка семейственности, и роль женщины в хранении пенат (роль живучая и почетная), и «высылка духом семьи» мужчины (а в последующем историческом развитии также и женщины) «в общественность» – все эти и другие темы могли быть глубоко и интересно разобраны. Они, в самом деле, образуют как в становлении человеческого рода и отдельного индивида, так и в «феноменологическом» движении сознания, важные ячейки: они способствуют созданию нравов и обычаев, благодаря которым совершается взаимообмен между «духом семьи» и «духом общественности». Но Гегель так и не сумел органично включить материал этого рода в феноменологическое исследование: он не справился ни с деталями, ни с сутью проблемы, в чем проявилась та же непродуманность общего системного начала, что в дальнейшем, как мы увидим, сказалось в отсутствии системного стержня исследования духа. В каждом подразделе или группе подразделов стержень обретается как бы вновь, и поэтому целое распадается на ряд фрагментов. Гегель поспешно переходит от семейной нравственности к следующему гештальту нравственного сознания. Видно, что семейные мужчина и женщина со всем их благоговением друг к другу так и не помогли Гегелю решить, чем же заняться дальше. Тему нравственности, которая ведь объявлена, надо продолжать, точнее, начинать, и Гегель ищет на новую роль какую-либо «пару противоположностей».