Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография - Поппер Карл Раймунд. Страница 50

Поэтому будем сначала оперировать с одной молекулой М, как предлагает Сцилард. Но в этом случае, утверждаю я, нам не нужно никакого знания о местоположении М: все, что нам потребуется, это перемещение нашего поршня в цилиндре. Если М окажется слева, то поршень сдвинется вправо и груз будет поднят. А если М находится справа, поршень сдвинется влево, и мы тоже поднимем груз: нет ничего проще, чем оснастить аппарат таким приспособлением, что он будет поднимать груз в обоих случаях, без того, чтобы мы обязательно знали, в каком из двух возможных направлений будет осуществлено предстоящее движение.

Таким образом, для уравновешивания возрастания энтропии не требуется никакого знания; а анализ Сциларда оказывается ошибочным: он не сумел предложить ни одного пригодного аргумента в пользу вторжения знания в физику.

Однако мне кажется необходимым сказать еще несколько слов как о мысленном эксперименте Сциларда, так и о моем собственном. Потому что возникает вопрос: может ли этот мой частный эксперимент служить опровержением второго закона термодинамики (закона возрастания энтропии)? [291]

Я так не думаю, хотя я действительно полагаю, что второй закон на самом деле был опровергнут броуновским движением.

Вот в чем причина этого: предположение, что газ представлен только одной молекулой М, является не только идеализацией (что не имеет значения), но и приводит к заключению, что этот газ, объективно, постоянно находится в состоянии минимальной энтропии. Это газ, который даже при расширении, как мы должны предположить, не занимает ощутимого подпространства в цилиндре — вот почему его всегда можно найти только с одной стороны поршня. Например, мы можем повернуть перегородку поршня, скажем, в горизонтальную позицию (как на Рис. 3) так, чтобы он мог беспрепятственно пройти в центр, где он возвращается в свое рабочее положение; проделав это, мы можем быть уверены, что весь газ — вся М — находится только с одной стороны поршня, и поэтому он будет его толкать. Но предположим, что у нас на самом деле имеются две молекулы газа; тогда они могут оказаться по разные стороны, и поршень не будет ими двигаться. Это показывает то, что использование только одной молекулы М играет существенную роль в моем ответе Сциларду (как и в самой аргументации Сциларда), а также то, что если бы у нас был газ, состоящий из одной могучей молекулы, то это действительно нарушало бы второй закон. Но это не удивительно, поскольку второй закон описывает по сути статистический эффект.

Давайте рассмотрим несколько подробнее второй мысленный эксперимент — случай с двумя молекулами. Информация о том, что обе они находятся слева, действительно позволила бы нам повернуть перегородку и вернуть поршень в рабочее положение. Но то, что толкает поршень вправо, — это не наше знание о том, что обе молекулы находятся слева. Скорее это импульсы двух молекул — или, если вам нравится, тот факт, что газ находится в состоянии низкой энтропии.

Рис. 3

Таким образом, эти мои частные мысленные эксперименты не показывают, что возможен вечный двигатель второго порядка [292]; но поскольку, как было показано, использование одной молекулы является существенным для мысленного эксперимента Сциларда, мои мысленные эксперименты показывают несостоятельность аргументов Сциларда, а потому и попыток обосновать субъективистскую интерпретацию второго закона мысленными экспериментами такого рода.

Здание, построенное на аргументации Сциларда (несостоятельной, по моему мнению) и на сходных аргументах других физиков, боюсь, будет продолжать расти; и мы снова услышим, что «энтропия — подобно вероятности — измеряет недостаток информации» и что машины, подобно машине Сциларда, могут работать на знании. Могу себе вообразить, что горячий газ и энтропия будут производиться до тех пор, пока остаются субъективисты, производящие эквивалентную массу ненауки.

37. Дарвинизм как метафизическая ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПРОГРАММА

Я всегда интересовался теорией эволюции и был готов принять эволюцию как факт. Меня всегда восхищали как Дарвин, так и дарвинизм, хотя большинство эволюционных философов не производили на меня особенного впечатления — за одним великим исключением, а именно Сэмюэля Батлера [293].

Моя Logik der Forschung содержала теорию роста знания методом проб и ошибок — то есть дарвинистского отбора или селекции, а не ламаркистского обучения или инструкции: этот пункт (на который я намекал в этой книге), конечно же, подогревал мой интерес к теории эволюции. Некоторые из вещей, о которых я здесь буду говорить, проистекают из моей попытки использовать мою методологию и ее сходство с дарвинизмом для того, чтобы пролить свет на саму теорию эволюции Дарвина.

В «Нищете историцизма» [294] содержится краткая попытка рассмотрения эпистемологических вопросов, связанных с теорией эволюции. Я продолжал работать над этими вопросами и был очень воодушевлен, когда позднее пришел к результатам, очень сходным с некоторыми результатами Шредингера [295].

В 1961 году в Оксфорде я прочитал лекцию памяти Герберта Спенсера, озаглавленную «Эволюция и древо познания» [296]. В этой лекции, как мне кажется, я пошел немного далее идей Шредингера; с тех пор мне удалось разработать то, что я считаю небольшим улучшением теории Дарвина [297], оставаясь строго в рамках дарвинизма как противоположности ламаркизма — в рамках естественного отбора или селекции как противоположности обучения или инструкции.

Кроме того, в моей лекции памяти Комптона (1966) [298] я попытался прояснить ряд связанных с этим вопросов, например, вопрос о научном статусе дарвинизма. Мне кажется, дарвинизм относится к ламаркизму так же, как

Дедуктивизм к индуктивизму,

Отбор или селекция к инструкции или обучению через повторение,

Критическое устранение ошибок к оправданию.

Логическая несостоятельность идей в правой части таблицы представляет собой нечто подобное логическому объяснению дарвинизма (то есть левой части таблицы). Поэтому его можно назвать «почти тавтологическим» или описать его как прикладную логику — во всяком случае, как прикладную ситуационную логику (что будет продемонстрировано).

С этой точки зрения становится интересным вопрос о научном статусе теории Дарвина — в самом широком смысле — как теории проб и устранения ошибок. Я пришел к выводу, что дарвинизм является не проверяемой научной теорией, а метафизической исследовательской программой — возможным каркасом для проверяемых научных теорий [299].

Но и это не все: кроме того, я считаю дарвинизм приложением того, что я называю «ситуационной логикой». Дарвинизм как ситуационная логика может быть понят следующим образом.

Пусть существует мир, среда с ограниченным постоянством, населенная сущностями с ограниченной изменчивостью. Тогда некоторые из сущностей, произведенных изменчивостью (те, которые «соответствуют» условиям среды), могут «выжить», в то время как другие (которые противоречат этим условиям) будут устранены.

Добавьте к этому предположение о существовании специальной среды — множества, возможно, редких и чрезвычайно индивидуальных условий, в которых может проистекать жизнь или, точнее, самовоспроизводящиеся, но тем не менее изменчивые тела. Тогда получится ситуация, в которой идея проб и устранения ошибок становится не просто применимой, а почти логически необходимой. Это не значит, что необходимо наличие такой среды или возникновение жизни. Может существовать среда, в которой жизнь возможна, но в которой проба, ведущая к жизни, не осуществилась или в которой пробы, приводившие к жизни, были устранены. (Последнее не является простой возможностью, а может случиться в любой момент: существует не один способ, которым можно уничтожить всю жизнь на земле.) Я имею в виду именно то, что если ситуация, разрешающая жизнь, осуществляется и если жизнь возникает, то все это в совокупности превращает дарвиновскую идею в идею ситуационной логики.