Учение о цвете. Теория познания - фон Гёте Иоганн Вольфганг. Страница 1

Учение о цвете. Теория познания

Предисловие

Когда собираешься говорить о цветах, сам собою напрашивается вопрос, не нужно ли прежде всего упомянуть о свете. На Этот вопрос мы дадим короткий и прямой ответ: так как до сих пор о свете было высказано столько разнообразных мнений, то представляется излишним повторять сказанное или умножать положения, так часто повторявшиеся.

Собственно, ведь все наши усилия выразить сущность ка- кой — нибудь вещи остаются тщетпыми. Действия — вот что мы воспринимаем, и полная история этих действий охватила — бы, без сомнения, сущность данной вещи. Тщетно пытаемся мы описать характер человека; но сопоставьте его поступки, его дела, и перед вами встанет картина. его характера.

Цвета — деяния света, деяния и страдательные состояния. В этом смысле мы можем ожидать от них раз'яспсння природы света. Цвета и свет стоят, правда, в самом точном отношении друг к другу, однако, мы должны представлять их себе, как свойственные всей природе: через нпх природа целиком раскрывается чувству зрения.

Точно так же раскрывается вся природа другому чувству. Закройте глаза, раскройте, изощрите уши, и от нежнейшего дуио- вения до оглушительного шума, от простейшего звука до величайшей гармонии, от самого страстного крика до самых кротких слов разума вы услышите природу и только природу, которая говорит, которая раскрывает свое бытие, свою силу, свою жизнь и свои взаимоотношения, так что слепой, для которого закрыт бесконечный видимый мир, может в слышимом охватить мир бесконечно живой.

Так говорит природа и остальным чувствам — и знакомым, и непризнанным и незнакомым чувствам; так говорит она сама с собою и с нами посредством тысячи явлении. Для внимательного наблюдателя она нигде ни мертва, ни нема; и даже косному земному телу она дала наперсника, металл, в мельчайших частях которого мы могли бы увидеть то, что совершается во всей массе.

Каким многоречивым, запутанным и непонятным ни кажется нам нередко этот язык, элементы его остаются одни и те же. Тихо склоняя то одну, то другую чашку весов, колеблется природа туда и сюда, и таким путем возникают две стороны, возникает верх и низ, прежде и после, и этой двойственностью обусловливаются все явления, встречающиеся вам в пространстве и времени.

Эти общие движения и определения мы воспринимаем самым различным образом, то как простое отталкивание и притяжение, то как проглядывающий и вновь исчезающий свет, как движение воздуха, как сотрясение тела, как окисление и раскисление; но- всегда они соединяют или разделяют, приводят вещи в движение и служат жизни в том или ином ее проявлении.

Полагая, что эти два направления неравны друг другу по- своему действию, пытались выразить как — нибудь это соотношение. Повсюду подмечали и называли плюс и минус, действие и противодействие, активность и пассивность, наступающее и сдерживающее, страстное и умеряющее, мужское и женское; так возникает язык, символика, которою можно пользоваться, применяя ее к сходным случаям в качестве подобия, близкого выражения, непосредственно подходящего слова.

Применить эти всеобщие обозначения, этот азык природы также и к учению о цветах, обогатить и расширить этот язык, опираясь на многообразие изучаемых здесь явлений, и тем облегчить друзьям природы обмен более высокими воззрениями— вот главная задача настоящего сочинения.

Сама работа распадается на три части. Первая дает очерк учения о цветах. Несчетные случаи явлений подведены в этой части под известные основные Феномены, расположенные в по — рядке, оправдать который предстоит введению. Здесь же можпо- заметить, что хотя мы везде держались опыта, везде клали его- в основу, тем не менее мы не могли обойти молчанием то- теоретическое воззрение, согласно которому возник этот подбор и порядок явлений.

Да и вообще чрезвычайно удивительным является выставляемое иногда требование, хотя оно не исполняется даже теми, кто его ставит: излагать показания опыта без всякой теоретической связи и предоставить читателю, ученнку, самому составить убеждение себе по вкусу. Но ведь когда я только смотрю на вещь, это не подвигает меня вперед. Каждое смотрение переходит в рассматривание, каждое рассматривание в размышление, каждое размышление в связывание, и поэтому можно сказать, что уже при каждом внимательном взгляде, кинутом па мир, мы теоретизируем. Но делать и применять это сознательно, с самокритикой, со свободой и — пользуясь смелым выражением — с некоторой иропией: такой прием необходим для того, чтобы абстракция, которой мы боимся, была безвредна, а опытный результат, которого мы ждем, — достаточпо живым и полезным.

Во второй части мы занимаемся разоблачением Ньютоновой теории, которая властно и влиятельно закрывала до сих пор путь к свободному воззрению па цветовые явления; мы оспариваем гипотезу, которая, хотя и не считается уже пригодной, все — таки сохраняет среди людей традиционный авторитет. Чтобы учение о цветах не отставало, как до сих пор, от столь многих лучше обработанных частей естествознания, нужно выяснить истинное значение этой гипотезы, нужно устранить старые заблуждения.

Так как эта вторая часть иашего труда покажется по содержанию сухой, по изложепию, пожалуй, черезчур резкой и страстной, то, чтобы подготовить к этой более серьезной материи и хоть песколько оправдать это живое к ней отношение, позвольте привести здесь следующее сравнение.

Ньютонову теорию цветов можно сравнить со старой крепостью, которая была вначале с юношеской поспешностью заложена основателем, впоследствии мало по малу расширялась и обставлялась им сообразно потребностям времени и обстоятельств и в такой же мере укреплялась, в виду враждебных столкновений.

Так же продолжали дело и его преемники и наследники. Были вынуждены увеличивать здание, тут пристраивать, там достраивать, еще где — нибудь возводить Флигеля — вынуждены, благодаря росту внутренних потребностей, напору внешних врагов и многим случайностям.

Все эти чужеродные части и пристройки приходилось снова соединять удивительнейшими галереями, залами и ходами. Что повреждалось рукой врага или властью времени, тотчас же снова восстановлялось. По мере надобности проводили более глубокие рвы, возвышали стены и ие скупились на башни, вышки и бойницы. Благодаря этим тщательным усилиям возник и сохранился предрассудок о высокой ценности этой крепости, несмотря на то, что зодчество и ФортиФикация за это время очень усовершенствовались, и в других случаях люди научились устраивать гораздо лучшие жилища и укрепления. Но старая крепость была в чести особенно потому, что ее никогда еще не удавалось взять, что немало штурмов было отбито ею, не мало врагов посрамлено, и всегда она держалась девствепницей. Это имя, Эта слава пе умирает и поныне. Никому ие приходит в голову, что старая постройка стала необитаемой. Все снова говорят об> ее замечательной прочности, ее превосходном устройстве. Паломники отправляются туда на поклонение; бегло набросанные рисунки ее показывают во всех школах и внушают восприимчивому юношеству уважение к здапию, которое между тем стоит уже пустым, охраняемое немногими инвалидами, совершенно серьезно воображающими себя в полном вооружении.

Таким образом, здесь нет речи о долговременной осаде или о распре с сомнительным исходом. На деле мы застаем это восьмое чудо мира уже как покинутый, грозящий обвалом памятник древности, и тотчас, без всяких околичностей, начинаем сносить его, с конька и крыши, чтобы впустить наконец солнце в это старое гнездо крыс и сов и раскрыть глазам изумленного путешественника весь этот бессвязный архитектурный лабиринт, его возникновение ради временных нужд, все его случайные нагромождения, все намеренно вымудрепное, кое — как заплатанное в нем. Но кинуть такой взгляд возможно лишь в том случае, если падает стена за стеной, свод за сводом, и мусор но мере возможности тотчас же убирается.