На переломе. Философские дискуссии 20-х годов - Коллектив авторов. Страница 89

Диалектический материализм базируется на закономерности мира, причем эту закономерность он видит не только в том, что нет следствия без причины, но что нет и независимых друг от друга причинно-следственных рядов; диалектический материализм — самый последовательный монизм, т. е. представление мира как диалектического единства, где каждое явление есть следствие всего и, в свою очередь, причина всего. При таком взгляде на мир мы смело откидываем формулировку Дарвина и утверждаем, что в определенных условиях места и времени это условие может варьировать только в определенную сторону.

Это то, что мы называем объективной необходимостью.

Формула Берга для нас полностью приемлема, но без его примечаний к слову «закономерность», ибо в этих комментариях он возвращается к старой, средневековой схоластике с изначальным стремлением мира К Добру, с кодексом законов и правил жизни-эволюции, которая сама себе пишет: Природа метафизической половиной своего двойственного тела.

Для нас, следовательно, более приемлемо решение Берга и по такому вопросу:

По Дарвину

Наследственных вариаций масса, и идут они по всем направлениям.

По Бергу

Наследственных вариаций ограниченное число, и они идут по определенным направлениям.

Марксизм не может принять и такого решения Дарвина:

По Дарвину

Изменениям подвергаются отдельные, единичные особи.

По Бергу

Изменения захватывают громадные массы особей на обширной территории.

Вопрос здесь, конечно, не в том, изменяются ли отдельные особи; ни один здравомыслящий человек не станет отрицать того, что изменяется и человек, как особь, и сазан, как особь, и воробей, как особь.

Дело не в этом.

Мы спрашиваем: является ли вид единством или только суммой единств-особей? И если нам ответят, что вид сам — единство — марксист же только так ответить и может, — то мы продолжим первое положение: изменяется вид, изменяются и его части, изменяется вид, изменяются и особи, его составляющие.

Картинный пример: на данной территории было много разноцветных бабочек, остались преимущественно зеленые: воробьи поклевали бросавшихся в глаза. Каким образом трансформировался «вид» бабочек: бабочка ли за бабочкой из незеленокрылых попадала в пасть прожорливого воробья, или бабочки в массе — сотни, тысячи… — стали погибать, как неприспособленные?

Учитывая однохарактерность особей данного вида и общность для них географического ландшафта, мы должны определенно сказать, что берговское определение несомненно отражает действительность научнее, чем дарвиновское.

В этой части дарвинизм несет в себе «классические принципы» капиталистического общества эпохи свободной конкуренции: борьба индивидуумов Смита, робинзонада Рикардо, государственные теории «свободного договора».

Общество — граждане, вид — особи.

Теперь атмосфера иная, и почему так крепко держатся современные естественники, да еще марксисты, столь «древних» формулировок, почему не пытаются их революционизировать, — для нас это представляется большой загадкой. Не потому ли, что дарвинисты давно уже перестали заниматься чем бы то ни было, кроме собирания и простого описания материала. Только этим можно объяснить тот изумительнейший факт, что дарвинисты-марксисты ни на йоту не сдвинулись в сторону диалектики в вопросе о виде и о скачках в процессе развития.

По Дарвину

Организмы развиваются путем медленных, едва заметных, беспрерывных изменений.

Вид — это термин «совершенно произвольный, придуманный ради удобства…». В действительности видов нет.

По Бергу

…скачками, пароксизмами, мутационно. «Рождение и смерть особей, видов, идей — есть процесс катастрофический. Появлению на свет всех этих категорий предшествует длинный скрытый период развития… а затем сразу наступает скачок, saltus…»

Вид есть замкнутая в известных пределах времени и пространства единица (Де-Фриз).

Виды резко разграничены один от другого (Берг).

Дарвиновская теория эволюции была реакцией в отношении старых метафизических теорий?

Видов столько, сколько их создал господь бог, говорил Линней? Эта метафизика затем была прикрашена теоретическими измышлениями Кювье, поставившего на место «господа бога» мировые катастрофы: виды не изменяются от катастрофы до катастрофы.

Гений Дарвина до основания снес возведенные постройки классической метафизики, но именно потому, что ему приходилось бороться с ярко выраженной талантливым Кювье теорией катастроф, скачков, Дарвин столь же ярко, но уже не талантливо, а гениально, воздвиг теорию эволюции, постепенных, незаметных изменений. Если мир изменяется постепенно, если natura non facit saltus, то, конечно, и вида в действительности не существует, он — лишь условное, ради удобства, понятие, это — вполне последовательно.

Теза — катастрофы, антитеза — никаких катастроф, эволюция.

И теза, и антитеза — метафизика, у Кювье бросающаяся в глаза, у Дарвина — малозаметная, замаскированная Эволюцией можно объяснить совершенствование и регрессирование предмета или признака, но как без скачка объяснить появление или уничтожение вещи, ее признака, идеи и т. п.?

Берг совершенно по-марксистски формулирует характер развития: эволюция — скачок — эволюция; мутационисты вообще видят, что одной эволюцией объяснить превращения нельзя; дарвинисты же упорно отстаивают точку зрения «небытия скачков», как чего-то общего, обязательного.

Если во времена Дарвина эта теория была революционной, ибо она была по «сальто-мортальным», глубоко метафизическим скачкам Кювье, то теперь эволюционизм стал глубоко консервативным течением мысли, ибо он мешает продвигаться вперед; оправдания ему быть не может еще и потому, что Гегель, Маркс, Энгельс, Плеханов вопрос о скачках поставили так, что кювьетистской метафизикой в последних и не пахнет.

Правда, де-Фриз, Коржинский и их последователи снова заговаривают языком Кювье, и не здесь ли лежит разгадка того странного явления, что марксисты-дарвинисты пугаются saltus‘a, как известная купчиха — слов «жупел» и «металл». Нам это предположение кажется более чем вероятным.

Я выступил на предыдущих страницах с обвинением марксистов-натуралистов в их догматической приверженности дарвинизму И в нежелании или неумении схватить то новое в мире естественных наук, что требует анализа, ответа, синтеза…

Эта вина тем более, в моих глазах, тяжка, что, оставаясь на старых позициях, не участвуя в продвижении вперед, которое налицо, марксисты-натуралисты как бы устраняются от участия в постановке и в решении тех проблем, которые встают перед марксистом вообще, проблем общего мировоззрения, общего метода.

А между тем именно теперь перед нами открываются широкие перспективы разработки общих научных вопросов. Ведь только в диктатуро-пролетарском обществе мы, марксисты, можем внутри себя создать мощный универсальный ученый аппарат, работающий как единый, методами естественных наук, социологии и философии.

В буржуазных странах революционные марксисты не богаты натуралистами. И это понятно. Если вопросы философии и социологии могут быть прекрасно изучены по книгам в тюрьмах, ссылках, в трамваях по пути с одного собрания на другое, дома по ночам, в пятнадцати — двадцатиминутные свободные от союзных, партийных, хлебных дел кусочки времени, то естественник нуждается в лабораториях, в работе, что называется, по расписанию. Вот почему в наших рядах почти нет естественников, а те, которые пришли к нам с этой специальностью, должны были, по условиям партийной жизни, превратиться в бывших естественников.