Идеи и интеллектуалы в потоке истории - Розов Николай Сергеевич "nikolai_r". Страница 10

Иными словами, всякое воображение и творчество возможно лишь

в «питательном бульоне» культурных образцов, произрастает из

культуросферы (3-го мира по Попперу).

Во многом благодаря социологии знания, особенно

фундаментальному труду Р. Коллинза « Социология философий», мы

теперь можем избавиться от прежних полумифических представлений

о «духе времени», «идейной атмосфере», «культурного контекста» и

проч. Творцы новых идей получают ингредиенты для своего

воображения и творчества не из воздуха, не из космоса и не из

мистических откровений, а из творческих же сетей: общения с себе

подобными, кружков, особых ритуалов взаимодействия, сетей,

составленных из связей личных знакомств [Коллинз, 2002]. Таким

образом, социосфера (4-й мир, отсутствующий у Поппера, но

восходящий к «объективному духу» Гегеля) является незримым, но

крайне значимым компонентом любого творческого воображения.

Теперь идем еще дальше. Не бывает социальных сетей вне

географического, т. е. вполне материального пространства, в настоящее время наполненного городами, университетами,

издательствами, каналами связи и проч. Поэтому некий акт

воображения и творчества в одних местах планеты Земля может

произойти, а в других — нет, а даже если бы и случился, никто бы об

этом не узнал. Творчество довольно строго зонировано

в географическом пространстве в соответствии с расположением в нем

социальных сетей и центров. Социальные воображаемости

(организации, иерархии, рынки, сословия, классы, государства и т. д.)

также всегда привязаны в большей или меньшей мере к материальным

объектам: зданиям, помещениям, территориям, особым

пространственным зонам и т. д. Получается, что через сложное

опосредующие связи воображение и воображаемости соединены и с

материальным миром (1-м по Попперу).

Cама природа «социальной воображаемости» оказывается отнюдь

не психоаналитической, как вслед за Лаканом полагал автор этого

концепта К. Касториадис [Castoriadis, 1998], а именно принадлежащей

к особому онтологическому слою — социосфере. Верно, что

социальные отношения, структуры, позиции и институты

«воображаются» (не существуют помимо людей с сознанием и

субъективностью), но они отнюдь не сводятся к психическому.

Элементы социосферы обладают особой реальностью, поскольку

включенные в эти структуры индивиды и группы всегда ведут себя,

сообразуясь с ними, даже когда нарушают соответствующие правила.

Термин «социальная воображаемость» (social imaginary) указывает

именно на эту реальность, но вводит в заблуждение, поскольку

отсылает к психической функции воображения; кроме того, сам

французский оригинал термина (imaginaire) имеет коннотации

мнимости и притворства. Последние вполне подходят для выражения

психоаналитического и постмодернистского скепсиса в отношении

любых внешних реальностей, но не адекватны для анализа социальной

онтологии, как вполне «твердой» и объективной реальности, пусть

невидимой и зависящей от ее признания людьми. По этой причине

далее вместо «социальной воображаемости» будем говорить о

социосфере как особом онтологическом слое реальности, включающем

социальные отношения, структуры и институты, обычно в тех или

иных пропорциях включающие такие универсальные компоненты как

насилие/безопасность, власть, собственность и престиж (ср. с

веберианской классификацией источников власти у М. Манна [Mann

1986; 1993]).

Что же дает нам этот взгляд в анализе проблемы воображение-

развитие? Теперь это не полюса декартовского дуализма

(сознание/бытие, идеи/вещи, воображение/история), а составляющие

единого, сложно структурированного и динамичного мира. Творческое

воображение является и частью, и продуктом процессов исторического

развития, захватывающих все четыре онтологических сферы, а будучи

органической частью этих процессов, оно способно через особые

каналы и механизмы воздействовать на решения и действия людей,

значит, и на их социальные отношения и институты, на коллективные

деятельности, преобразующие, в том числе, материальное окружение,

т. е. на все процессы, составляющие историческое развитие.

Модернизация — конструктивная трактовка

Чарльз Тэйлор, один из ведущих авторов по «социальной

воображаемости», трактует модернизацию довольно смутно через

появление некоего «нового морального порядка» [Taylor, 2004], что

подозрительно смахивает на «дух времени» (Zeitgeist) — концепт

двухсотлетней давности. Вместо такой интерпретации воспользуемся

гораздо более конструктивной схемой того же Р. Коллинза, который

усматривает в модернизации четыре автономных процесса: бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую

индустриализацию и демократизацию [Коллинз, 2015, гл. 6].

Для простоты отвлечемся от материальных носителей и сторон

соответствующих изменений. Ясно, что указанные процессы включали

глубокую перестройку в габитусах и составляющих их психических

установках (символах, фреймах, идентичностях поведенческих

стереотипах [Розов, 2011, гл. 3]), в таких культурных образцах, как

понятия, категории, ценности, способы мышления и действия, а

главным образом, в социальных институтах, смена которых и

составляет стержень модернизации как мощной волны исторического

развития. Рассмотрим эти изменения в каждом модернизационном

процессе по отдельности и в целях упрощения возьмем только самые

яркие и значимые замены одних институтов другими.

Бюрократизация:

от вельможных хозяйств к государственным ведомствам

В европейском Средневековье уже присутствовала бюрократия,

причем трех типов, мало друг с другом связанных. Наиболее мощной и

разветвленной была бюрократия церковная, позволявшая папству

управлять или оказывать влияние в тогдашнем Христианском

(католическом) мире. Где-то более развитой, а где-то зачаточной была

бюрократия в королевствах, занимавшаяся преимущественно сбором и

перераспределением ресурсов для военных нужд и собственно

военной организацией, причем личная казна монарха, как правило, не

отделялась от государственного бюджета. Наконец, в вольных городах

имелись свои бюрократические учреждения, опять же занимавшиеся

сбором и учетом средств, направлением их на защиту и

благоустройство.

При всем этом основной центр тяжести ресурсов, власти,

экономического производства и повседневных практик находился вне

этих зачаточных локусов и сетей бюрократии. Идеальным типом

такого центра являлось большое хозяйство крупного вельможи,

способное благодаря окружающим подчиненным деревням и

собственным ремесленным производствам обеспечивать все основные

функции: от пропитания до строительства и военной амуниции.

Королевский двор был лишь одним из таких центров и не всегда

самым крупным. Хозяйства мелких землевладельцев — рыцарей —

были намного скромнее, но имели сходные структуру и принцип

функционирования.

Бюрократизация как мощный модернизационный сдвиг Нового

времени (XV в. в северо-итальянских городах-государствах и XVI-

XVIII вв. в Европе, включая и Петровскую Россию) была следствием и

военной революции [Parker, 1988; Downing, 1993], и становления

национальных государств, самоопределявшихся в ходе беспрестанных

войн и распада Империи [Bendix, 1978; McNeill, 1982; Sanderson, 1995].

В итоге, крупные хозяйства землевладельцев либо были вовсе