Насилие и священное - Жирар Рене. Страница 85

Толкование это, конечно, мифологическое; но отсюда не следует, что оно — просто фантазия. Теперь мы можем понять, что религиозный дискурс даже в этом вопросе ближе к истине, нежели всё, чем современные исследователи пытались его заменить.

Будучи сфокусировано в жертвенном убиении, насилие стихает и успокаивается; можно сказать, что оно изгнано и присоединится к субстанции божества, от которой оно абсолютно ничем не отличается, поскольку каждое жертвоприношение повторяет в миниатюре то огромное успокоение, которое случилось в момент учредительного единодушия, то есть в момент, когда божество проявилось в первый раз. Как человеческое тело есть машина по преобразованию пищи в плоть и кровь, так и учредительное единодушие преобразует дурное насилие в стабильность и плодородие; с другой стороны, это единодушие самим фактом своего возникновения запускает машину, которая должна до бесконечности повторять его собственную работу, но в ослабленной форме — в форме ритуального жертвоприношения. Если божество есть не что иное, как насилие, коллективно изгнанное в самом начале, то, значит, ритуальное жертвоприношение ему постоянно преподносит дозу его собственной субстанции, его собственного насилия. Всякий раз как жертвоприношение приводит к желаемому эффекту, всякий раз как дурное насилие преобразуется в хорошую стабильность, можно сказать, что божество благосклонно принимает принесенное ему насилие и им питается. Небезосновательно все теологии ставят процедуру жертвоприношения под юрисдикцию божества. Удавшееся жертвоприношение мешает насилию вновь стать имманентным и взаимным, то есть укрепляет насилие в качестве внешнего, трансцендентного, благого. Оно приносит богу все, в чем он нуждается, чтобы сохранить и увеличить свою мощь. Сам бог «переваривает» дурную имманентность, чтобы превратить ее в хорошую трансцендентность, то есть в собственную субстанцию. Пищевую метафору оправдывает тот факт, что жертва — это чаще всего животное, которое входит в обычный рацион людей и плоть которого действительно съедобна. За процессом питания прекрасно видна динамика насилия и его метаморфозы. Таким образом, хотя и неверный с точки зрения научной истины, религиозный дискурс о жертвоприношении совершенно истинен с единственной точки зрения, которая важна для религии, то есть с точки зрения человеческих взаимоотношений, которые необходимо защитить от насилия. Если пренебрегать кормлением божества, оно в конце концов погибнет, если только, рассерженное и голодное, не явится само искать себе пищу среди людей, с беспримерной жестокостью и свирепостью.

Жертву отпущения часто уничтожают и всегда изгоняют из общины. Стихшее насилие считается изгнанным вместе с ней. Оно в каком-то смысле спроецировано вовне; считается, что оно постоянно пропитывает все бытие за исключением самой общины — до тех пор, пока внутри нее соблюдается культурный порядок.

Стоит пересечь границы общины, как попадаешь в сферу дикой сакральности, не знающей ни границ ни пределов. В эту сферу священного входят не только боги, все сверхъестественные существа, всевозможные монстры, мертвые, но и сама природа, поскольку она чужда культуре, космос и даже другие люди.

Мы часто говорим, что первобытные люди живут «внутри священного». Говорить так — значит думать, как сами первобытные люди, считающие, что они единственные вынырнули из священного, единственные следуют правилам, которые продиктовало само священное и которые — весьма ненадежным образом — удерживают их вне сферы священного. Чужеземцы, поскольку не следуют этим правилам, кажутся не совсем людьми. Они могут казаться то очень пагубными, то очень благими; они купаются в священном.

Всякая община считает себя саму одиноким кораблем, затерянным в безбрежном океане, то мирном и тихом, то грозном и бурном. Главное условие, помогающее не потонуть, необходимое, но недостаточное, — подчинение законам всякой навигации, которые налагает сам океан. Но самая напряженная бдительность не гарантирует, что плавание будет вечным: корпус дает течь; коварная влага непрестанно просачивается. Нужно помешать воде наполнить корабль, нужно повторять обряды…

Хотя священное — причина всех страхов общины, верно и то, что она обязана ему всем. Видя за его пределами лишь себя, она вынуждена считать себя его порождением. Мы сказали, что общине кажется, будто она вынырнула из священного, — именно так и следует говорить. Учредительное насилие, как мы видели, предстает как деяние не людей, но самого священного, осуществляющего собственное изгнание, соглашающегося удалиться, чтобы община могла существовать вне его.

Стоит задуматься о видимом господстве священного, о чрезвычайной диспропорции на всех уровнях между священным и общиной, как становится понятно, что инициатива во всех областях кажется исходящей именно от священного. Создание общины — это в первую очередь отделение. Поэтому метафоры разрыва так часто встречаются в ритуалах основания. Основные действия в королевских ритуалах инквала, например, заключаются в том, чтобы отрезать, откусить, отсечь новый год, то есть начать новый временной цикл посредством разрыва с неизбежно пагубным священным, когда оно пропитывает общину. Всякий раз, когда речь идет о катарсисе, очищении, на первом плане — идея удаления и разделения. Современная мысль представляет отношения со священным только в форме медиации, поскольку пытается истолковать первобытную реальность, исходя из религии, частично очищенной от пагубных элементов. Выше мы видели, что всякое смешение общины и священного — происходит ли оно из-за вмешательства богов, мифических героев или мертвых, — исключительно пагубно. Всякий приход сверхъестественного будет поначалу возмездием. Благодеяния наступают лишь с уходом божества.

Это не значит, что элементы медиации совершенно отсутствуют. Полное разделение между общиной и священным, поскольку оно вообще представимо, столь же страшно, как и полное их слияние. Слишком сильное разделение опасно, потому что окончиться оно может лишь возвратным вторжением священного, его роковым приливом. Если священное удаляется слишком далеко, люди рискуют забросить или даже забыть правила, которым оно, по своей милости, научило людей, чтобы они могли от него защититься. Таким образом, человеческое существование каждую минуту остается под управлением священного — священное регулирует, надзирает, оплодотворяет. Отношения между существованием и бытием в философии Хайдеггера, судя по всему, очень похожи на отношения общины и священного.

Проще говоря, это значит, что если люди не могут жить в насилии, то они не могут слишком долго жить и в забвении насилия, или в иллюзии, превращающей его в простой инструмент, в верного слугу, вопреки ритуальным предписаниям и запретам. Сложный и нюансированный характер отношений, которые любая община должна поддерживать со священным, чтобы процветать в усердном, упорядоченном, но не переходящем в расхлябанность спокойствии, может быть выражен — в отсутствие полной истины — лишь в категориях оптимальной дистанции. Община не должна слишком приближаться к священному, чтобы оно ее не поглотило, но она не должна и слишком далеко удаляться от этой благодетельной угрозы, чтобы не утратить плоды его плодотворного присутствия.

Это пространственное истолкование отношений со священным можно непосредственно наблюдать во всех обществах, где священное воплощено в каком-то исключительном персонаже, например в священном африканском короле. Присутствие существа, пропитанного священным, в самом сердце общины создает, разумеется, чрезвычайные проблемы. В некоторых случаях король не должен даже касаться земли, чтобы не заразить ее и не привести ipso facto к смерти своих подданных. Иногда правителю не дают самому питаться: если он коснется своими руками какого-то вида пищи, ее употребление станет гибельно для всех обычных людей. Точно так же случается, что священный монстр полностью укрыт от взглядов — не в его интересах, но в интересах его подданных, которые бы мгновенно погибли, упади на них его взгляд.