Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич. Страница 111

Достоевский уходит от Белинского "в упоении ". "Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что‑то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих…. О, я буду достоин этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду "верен "…. Я это все думал, я припоминал эту минуту в самой полной ясности и никогда потом не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее с восторгом ".

Самая восхитительная минута всей жизни! И может быть, единственная минута чистого счастья, пережитая писателем. Она была коротка. Вскоре после этого "пролога на небе ", началось схождение по кругам ада. Начало пути Достоевского озарено светом. Потом все погружается во мрак. И лишь в конце жизни, один день — торжественный день пушкинской речи — освещен заходящим солнцем.

Рассказ в "Дневнике " — не только исторический документ, но и художественное произведение. Белая петербургская бессонная ночь, в которую Некрасов и Григорович бегут к молодому писателю, светлый весенний день, когда он, выйдя от Белинского "в упоении "смотрит на небо, в таких поэтических образах изображает он "торжественный момент "своей жизни. Этот момент — рождение писателя.

В 1861 г. тот же автобиографический материал был использован Достоевским в романе "Униженные и оскорбленные ". Начинающий литератор Иван Петрович рассказывает: "И вот вышел, наконец, мой роман. Еще задолго до появления его поднялся шум и гам в литературном мире. Б. обрадовался, как ребенок, прочитав мою рукопись. Нет! Если я был счастлив когда‑нибудь, то это даже не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи; в те долгие зимние ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим ".

Это — важное свидетельство о творчестве писателя в первый, чувствительный "период его жизни. Эпизод с ночным чтением романа двумя литераторами приспособлен к фабуле "Униженных и оскорбленных ": Иван Петрович читает свое произведение в семье Ихменьевых — и все плачут. "Я прочел им мой роман в один присест, вспоминает он. Мы начали сейчас после чаю, а просидели до двух часов пополуночи. Старик сначала нахмурился, он ожидал чего‑то непостижимо–высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и все такое известное — вот точь в точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается. И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что‑нибудь, а то выставлен какой‑то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать, ни взять, как мы сами говорим… Странно!… И что же: прежде, чем я дочел до половины, у всех моих слушателей текли из глаз слезы… Старик уже отбросил все мечты о высоком. ^14 С •первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, говорил он; зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой. "Наташа слушала, плакала, и под столом украдкой крепко пожимала мою руку ".

Так оценивал сам автор свое произведение. В "Бедных людях "разрушен романтический канон (нечто "непостижимо высокое. "в историческом жанре); вводится будничный сюжет и обыкновенный простой слог; обновляется сентиментальная манера ( "сердце захватывает ") и проводится гуманно–филантропическая тенденция ( "последний человек есть тоже человек ").

Первое произведение Достоевского было событием в истории русской литературы.

Глава 3. «Двойник». «Господин Прохарчин».

Лето 1845 г. Достоевский проводит у брата Михаила в Ревеле и в августе возвращается в Петербург. "Упоение "прошло и сменилось мрачными предчувствиями. Впервые проявляется его мистический дар предвиденья: литератор, так блистательно начинающий свою карьеру, вдруг видит в мгновенном озарении свое страшное будущее и просит смерти. "Как грустно было мне въезжать в Петербург, пишет он брату. Мне Петербург и будущая жизнь петербургская показались такими страшными, безлюдными, безотрадными, а необходимость такою суровою, что, если бы моя жизнь прекратилась в эту минуту, то я, кажется, с радостью бы умер ".

В Ревеле он начал новую повесть "Двойник "и продолжает писать ее в Петербурге. Как Девушкин в "Бедных людях ", так и герой нового произведения Голядкин возникает и выростает из словесной стихии. Писатель должен сначала усвоить интонации своего персонажа, проговорить его про себя, вникнуть в ритм его фраз и особенности словаря, и только тогда он увидит его лицо. Герои Достоевского рождаются из речи, — таков общий закон его творчества. В письме к Михаилу он упражняется в "выговаривании "своего Голядкина: "Яков Петрович Голядкин, пишет он, выдерживает свой характер вполне. Подлец страшный, приступу нет к нему. Никак не хочет вперед итти, претендуя, что еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло то и он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет; он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой же, как и все! Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру ". Это вживание в слог персонажа доходит до одержимости. Достоевский признается: "Я теперь настоящий Голядкин ".

Начинается дружба с Белинским и кружком "Отечественных Записок ". "Я бываю весьма часто у Белинского, сообщает писатель брату. Он ко мне до нельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикой и оправдание мнений своих… Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературном мире и чуть не запродал Краевскому, а о "Бедных людях "говорит уже пол Петербурга ".

Письма к брату этого периода (зима 1845 и весна 1846 г.) полны безграничного тщеславия и ребяческого хвастовства. Достоевский простодушно сознается, что он теперь "почти упоен собственной славой своей ", что он "самохвал "и может писать только о себе. Некоторые письма кажутся вышедшими из под легкого пера гоголевского героя — Хлестакова.

16–го ноября 1845 г. он сообщает Михаилу: "Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народа, самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Сологуб рвет на себе волосы от отчаянья. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Все меня принимают, как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский что‑то сказал, Достоевский что‑то хочет делать. Белинский любит меня, как нельзя более… "

Самолюбию начинающего литератора особенно льстит дружба с красавцем и аристократом Тургеневым. "На–днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностью, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богат, умен, образован, 25 лет, — я не знаю в чем природа отказала ему. Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе… "