Русские мыслители и Европа - Зеньковский Василий Васильевич. Страница 5

Две формы «западничества» сами уже порождали неизбежно и критику Запада — ибо в самой культуре Запада русские люди находили ее, а с другой стороны, выбирая между одним или другим ее направлением, невольно сознавали неудовлетворенность чуждыми ей явлениями западной жизни. Такая «критика» была, по существу, случайной, обращалась

не к культуре Запада в целом, обычно относилась к какому–либо отдельному народу. Эти черты случайности и ограниченности критических замечаний о Западной Европе, собственно, сохранялись очень долго; лишь оформление «западничества» и «славянофильства» (в 40–х годах XIX века) сняло эти случайные наскоки и поставило вопрос об отношении к Западу по существу. Мы приведем дальше несколько образчиков такой случайной полемики с Западом, сейчас же еще раз подчеркнем, что в самой западной жизни русские люди находили немало самокритики, и часто знакомство с такой самокритикой служило поводом к выражению и собственных мыслей об этом. Так, первые критические замечания о французской жизни и культуре, которые мы находим в «письмах из–за границы» Фонвизина, по–видимому, были связаны, как утверждает кн. П. А. Вяземский в своей книге о Фонвизине, с одним французским автором, едко и остро осмеивавшим некоторые стороны французской жизни, — а именно Дюкло (Considerations sur les moers de ce siecle*. См.: Кн. П. А. Вяземский. Соч., т. V, стр. 87 и др.). Однако не следует и преувеличивать значение «заимствований» Фонвизина (если они только были, ибо то, что сообщает кн. Вяземский, нельзя считать «доказательством»); вся личность Фонвизина, все его творчество и его духовный путь находятся в полном внутреннем согласии с его отзывами о Франции (которые писались до Французской революции). Не забудем и о Стародуме, о насмешках над подражанием всему французскому в «Бригадире» (см. выше об Иванушке); кстати тут же упомянуть и о той критике «русских французов», какая находила себе место в сатирических журналах того времени, особенно у Новикова. Тот духовный уклад, какой мы находим у Фонвизина, внутренне очень близок к новиковскому, и в письмах Фонвизина можно видеть типичную оценку французской жизни со стороны тех русских, которые, оставаясь «западниками» (коими, собственно, все тогда были, если переносить этот термин в XVIII век) [6], критически относились к «просвещению» Европы. Приведем несколько мест из писем Фонвизина. «Приехал я в Париж, сей мнимый центр человеческих знаний и вкусов… Все рассказы о здешнем совершенстве — сущая ложь». «Внутреннее ощущение здешних господ, что они дают тон всей Европе, вселяет в них гордость. Но… надлежит отметить, что при неизъяснимом извращении нравов есть у французов доброта сердечная. Божество француза — деньги… корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов нынешнего века. Воспитание… у французов пренебрежено до невероятности… все юношество учится, а не воспитывается. Дворянство французское по большей части в крайней бедности, а невежество его ни с чем не сравнимо… Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве». «Пребывание мое во Франции, — пишет в одном месте Фонвизин, — убавило сильно ее цену в моем мнении; я нашел доброе в гораздо меньшей мере, нежели воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не

мог». Характерное признание Фонвизина о том, что в его воображении Франция рисовалась в ярких и радужных красках, с большим правом может быть распространено не только на его современников. Во всяком случае, у Фонвизина заметно подлинное разочарование во Франции. «Ни в чем в свете я так не ошибался, — читаем в одном его письме, — как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердцем, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать… Славны бубны за горами — вот прямая истина!» Интересно отметить еще один мотив в письмах Фонвизина, впоследствии с такой силой зазвучавший у Достоевского. «Если казнят кого–нибудь несчастного, — читаем в одном письме, — и палач хорошо повесит, то публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру. Не могу никак сообразить, как нация чувствительнейшая и человеколюбивая может быть так близка к варварству».

Это еще не обличения, это только первые в русской литературе

горестные недоумения человека, ехавшего в Западную Европу с самыми светлыми представлениями о ней, это первые проявления разочарования в Европе. Кн. Вяземский, в своей книге о Фонвизине (Соч., т. V), находит у него «неумеренность в выражениях, оскорбительную резкость в суждениях, желчь и даже исступление». В свете того, что впоследствии писали русские наблюдатели о Европе, самый отзыв кя. Вяземского в гораздо большей степени может быть признан «неумеренным в выражениях». В письмах Фонвизина есть много правды, много тонких замечаний и наблюдений [7], есть даже начатки общей критики европейской цивилизации — эта критика направляется и против внешнего просвещения (см., напр., письмо о Лейпциге), и против автономной, внерелигиозной морали (в письмах из Франции).

Конечно, все это было еще случайно, разрозненно, оставалось без

влияния, так что говорить об историческом значении этой частной переписки Фонвизина так же трудно, как и преувеличивать историческое значение той критики «вольтерианства», какая раздавалась в то время со стороны масонов. Все это были случайные или еще пока поверхностные реакции, до настоящей критики Европы еще далеко, — однако в свете всего, что впоследствии выдвинула русская мысль, и эти беглые заметки

любопытны.

По существу проблема Европы впервые встала перед русским сознанием благодаря французской революции. Ей долго не придавали большого значения или отделывались случайными репликами (необыкновенно характерны в этом отношении «Письма русского путешественника» Карамзина, — в них время от времени касается Карамзин французской революции, но скользит мимо или ограничивается какой–либо сентенцией), лишь значительно позже Карамзин написал о французской револю

ции свои знаменитые патетические строки, которые сочувственно цитировал впоследствии Герцен; мы приводим их ниже [8].

В «Переписке московских масонов XVIII века», изданной Барсковым**, мы находим любопытное свидетельство того, как постепенно случайные и отдельные замечания о французской революции сменяются тревожной думой. Еще в 1790 году И. В. Лопухин довольно спокойно говорит о том, что «дух ложного свободолюбия сокрушает многие в Европе страны»; как бы между прочим отмечает он, что «гнев Божий обрушился на Францию» (письмо от 10 июня 1791 года), а в письме от марта 1792 года он уже пишет: «У нас все занимаются французской революцией… таковы планы новомодной философии! Мой друг, я часто, размышляя, скорблю, предвидя страшные последствия». Месяцем позже тот же Лопухин пишет: «Все занимаются состоянием несчастного ослепленного французского народа и злодействами их тиранов». А. М. Кутузов (масон) писал немного позже: «Новые XVIII века каннибалы. Что я назвал Францию обитательницей каннибалов, сие нимало не излишне».

Действие французской революции на русские умы было очень продолжительным, как это видно из истории русской журналистики, — эта тема долго еще тревожила различных людей. Мы найдем даже у Державина отзвуки этих впечатлений; вот характерные строки у него о Франции: От философов просвещения, От лишней царской доброты Ты пала в хаос развращения И в бездну вечной срамоты…***

Изучение того, как отразилась французская революция в русской журналистике конца XVIII и начала XIX века, еще не сделано, и мы приведем лишь некоторые данные, очень, однако, характерные.

В 1795 году Карамзин в «Переписке Мелидора к Филарету» впервые в русской литературе обобщил и выразил горестное удивление русских людей перед событиями, совершавшимися во Франции. Очень характерно здесь то, что для Карамзина, как и для масонов, французская революция имела не только местное значение, но связывалась уже со всей системой европейской цивилизации. «Кто более нашего, — пишет он, — славил преимущество XVIII века, свет философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов?.. Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью… Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в самом основании…