О смысле жизни - Иванов-Разумник Р. в.. Страница 39

Итакъ, Л. Шестовъ отказался отъ своей старой точки зрѣнія, отъ вѣры въ не-случайность и ео ipso осмысленность существованія. Мы сейчасъ увидимъ, къ чему онъ теперь пришелъ, но пока, немного забѣгая впередъ, остановимся на вопросѣ? что сохранилъ въ дальнѣйшемъ Л. Шестовъ отъ своего міровоззрѣнія эпохи «разумной дѣйствительности».

И прежде всего надо отмѣтить, что Л. Шестовъ остался и остается до сихъ поръ типичнымъ «субъек-тивистомъ», какимъ онъ былъ въ первой своей книгѣ. Лишь только «объективное» касается своимъ крыломъ міра внутреннихъ переживаній человѣка, то Л. Шестовъ ужъ тутъ какъ тутъ, чтобы протестовать про-тивъ такой узурпаціи правъ субъективнаго міра: мы это видѣли на его полемикѣ съ Тэномъ и ему подобными Сергѣями Николаевичами изъ горныхъ обсерва-торій. Съ высоты своихъ обсерваторій смотрятъ на жизнь эти объективные, безстрастные «мыслители» и считаютъ человѣка только средствомъ для міровой цѣли; страданія, радости, муки человѣка для нихъ не сушествують какъ нѣчто реальное. Все ХIХ-ое сто-лѣтіе представляется Л. Шестову заполненнымъ борьбой протестующихъ индивидуалистовъ художниковъ? Байрона, Мюссе, Гейне? съ торжествующими свою по-бѣду мыслителями въ родѣ Тэна (I, І2-13 и сл.). Мы подчеркиваемъ это противопоставленіе, такъ какъ во второй книгѣ Л. Шестова найдемъ аналогичное противо-поставленіе «философіи» и «проповѣди» (таковъ даже подзаголовокъ этой книги), а въ третьей? подобное же противопоставленіе «трагедіи» и «обыденности». Во всѣхъ этихъ случаяхъ, какъ увидимъ, объективное, общеобязательное противопоставляется субъективному; во всѣхъ этихъ случаяхъ мы имѣемъ передъ собой непримиримую борьбу съ разными видами объективизма. Для Л. Шестова объективисты? это люди, «признаю-щіе абсолютное значеніе кирпича», того самаго кирпича, который согласно всѣмъ законамъ науки, падая, разбиваетъ голову мимопроходящему человѣку; это люди? относящіеся къ «кирпичу» съ восторгомъ. Мы видѣли, что въ своей первой книгѣ Л. Шестовъ по-пробовалъ отрицать за этимъ «кирпичемъ» (т.-е. за слу-чаемъ въ нравственномъ мірѣ человѣка) всякое зна-ченіе; онъ желалъ этимъ одновременно отнять почву и у объективистовъ и у тѣхъ людей, которые относятся къ «кирпичу» съ ненавистью, которые «съ отчаяніемъ и проклятіемъ приняли за единственный законъ для человѣческой жизни? случай» (I, 25).

Здѣсь, замѣтимъ къ слову, есть еще нѣсколько воз-можныхъ рѣшеній вопроса; мы укажемъ только то, къ которому слѣдуетъ прійти съ точки зрѣнія имманент-наго субъективизма. Оно заключается въ слѣдующемъ: при пересѣченіи двухъ причинныхъ рядовъ, внутренняго и внѣшняго человѣку, мы должны разсматривать получившееся явленіе двояко? субъективно и объективно. Вмѣстѣ съ объективистами необходимо признать хотя и не «абсолютное значеніе кирпича», но во всякомъ случаѣ его закономѣрное значеніе; фактъ «паденія кирпича»? мы все время говоримъ фигурально? наука въ правѣ изучать съ объективной точки зрѣнія закона причинности. Но при этомъ нѣтъ никакой необходимости раздѣлять восторги передъ «кирпичемъ» нѣкоторыхъ крайнихъ объективистовъ, различныхъ Сергѣевъ Николаевичей изъ горныхъ обсерваторій. Это съ одной стороны. Съ другой? это же явленіе мы оцѣниваемъ съ точки зрѣнія субъективной, исходя изъ основного принципа этическаго индивидуализма: человѣкъ? цѣль. И съ этой точки зрѣнія «кирпичъ» не приводитъ насъ въ отчаяніе; не стоимъ мы передъ нимъ также и въ «грустномъ недоумѣніи», потому что не приписываемъ жизни никакой объективной цѣли, которую могъ бы разбить «кирпичъ» своимъ паденіемъ: въ этомъ? характернѣйшая черта имманентнаго субъективизма. Поэтому мы боремся не съ объективной наукой, а лишь съ объективнымъ телеологизмомъ, который пытается увѣрить насъ въ существованіи лежащей внѣ насъ цѣли. Въ этой борьбѣ съ объективизмомъ Л. Шестову принадлежитъ видное мѣсто, хотя его точка зрѣнія не совпадаетъ съ только-что изложенной. Какъ бы то ни было, но субъективизмъ Л. Шестова наглядно проявляется во всѣхъ его книгахъ; мы еще будемъ слѣдить за этими проявленіями, будетъ ли то ненависть ко всякому обобщающему «ratio», или къ категорическому императиву, или вообще ко всякимъ нормамъ. А теперь возвращаемся къ тому моменту творчества Л. Шестова, когда для него «распалась связь временъ»? т.-е., говоря его же словами, окончательно рушилась вѣра въ целесообразность и осмысленность человѣческой жизни, вѣра, которую онъ такъ горячо старался внушить читателю (а прежде всего самому себѣ) въ книге о Шекспирѣ. Такъ часто бываетъ: передъ окончательнымъ невѣріемъ особенно горяча бываетъ послѣдняя вспышка вѣры; стоить вспомнить одного Василія Ѳивейскаго. Съ этихъ поръ въ творчествѣ Л. Шестова наступаетъ новый, второй и пока послѣдній періодъ; этотъ переломъ творчества произошелъ между первой и второй его книгами. Вторая и послѣдующія книги Л. Шестова тѣсно связаны между собой одной и той же идеей; книга же о Шекспирѣ стоитъ совершенно особнякомъ, но составляетъ естественное предисловіе «a contrario» ко всему его послѣдующему творчеству. Въ ней мы имѣемъ утвержденіе: жизнь осмысленна, и смыслъ этотъ проявляется въ стремленіи къ человѣческому достоинству, къ свѣту, сознанію, правдѣ, добру… А въ остальныхъ его книгахъ? мы сейчасъ увидимъ, какъ въ нихъ трактуется то самое «добро», трубадуромъ котораго Л. Шестовъ былъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ…

Итакъ, мы стоимъ теперь передъ проблемой новаго отвѣта на старый вопросъ: гдѣ и въ чемъ оправданіе жизни? Только положеніе сильно осложняется теперь тѣмъ сознаніемъ, къ которому пришелъ Л. Шестовъ: случай? есть, объективнаго смысла жизни? нѣтъ. Не угодно ли при этихъ условіяхъ оправдать человѣческую жизнь? и смерть Корделіи, и случайно разбитую камнемъ голову человѣка, и трупикъ утонувшаго черненькаго и тихонькаго мальчика Василія? Слово за Л. Шестовымъ.

VII

Передъ нами лежитъ трупъ шестилѣтняго ребенка, а мы ищемъ оправданія жи з-ни въ «добрѣ»? эту обще-принятую безсмыслицу вскрываетъ Л. Шестовъ въ своей книгѣ «Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше» (подзаголовокъ: «Философія и проповѣдь»). Мы ищемъ оправданія въ «добрѣ»? т.-е. въ исполненіи «долга», въ нравственномъ величіи, въ стремленіи къ человѣческому достоинству въ борьбѣ за истину, справедливость, въ исполненіи общеобязательныхъ этическихъ нормъ. О цѣнности всего этого говорить пока не будемъ, но не ясно ли, что все это «добро» вмѣстѣ взятое не въ силахъ оправдать ни одной слезинки ребенка, ни одной изъ безчисленныхъ драмъ, ни одного изъ тѣхъ??????'овъ, которыми переполнена жизнь? Вотъ новая, противоположная прежней точка зрѣнія Л. Шестова; онъ развиваетъ ее въ книгѣ о Толстомъ и Нитцше, вскрываетъ ее на жизни и творчествѣ этихъ двухъ громадныхъ людей и мыслителей, подобно тому какъ раньше пользовался для такой же цѣли Шекспиромъ.

Разорвавъ съ теоріей «разумной действительности», Бѣлинскій требовалъ отъ жизни, отъ философіи отчета «во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣрія, инквизиціи, Филиппа II и пр., и пр…Я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братьевъ по крови»… Этими словами Бѣлинскаго начинаетъ Л. Шестовъ свою книгу, въ этихъ словахъ видитъ онъ выраженіе «сущности философской задачи» (II, стр. V и II, 93) и слѣдитъ, какъ рѣшалась эта задача Толстымъ и Нитцше.

Какъ рѣшалась, какъ рѣшается эта задача, все та же задача о смыслѣ жизни? Л. Шестовъ видитъ два пути ея рѣшенія: путь проповѣди и путь философіи. «Проповѣдникъ», по терминологіи Л. Шестова, это родной брать тому «мыслителю», о которомъ была рѣчь по поводу Гамлета въ книгѣ о Шекспирѣ; оба они свой міръ орѣховой скорлупы считаютъ вселенной, а вселенную замыкаютъ въ орѣховую скорлупу теоріи, импе-ратива, нормы. Живая жизнь вытѣсняется теоріями, которыя твердо рѣшаютъ вопросы о смыслѣ жизни; въ этихъ теоріяхъ «вполнѣ точно и определенно будетъ выяснено, почему Филиппъ II и исторія терзали и терзаютъ людей, и ежели что-нибудь останется проблематическимъ, то развѣ нѣсколько вопросовъ теоріи познанія, о пространстве и времени, причинности и т. д. Но съ этими вопросами, какъ извѣстно, время терпитъ…» (И, стр. VIII). Все это? «проповѣдь», которая въ области этики сводится къ провозглашенію принциповъ гуманности, общеобязательныхъ моральныхъ нормъ и вообще всего того «добра», которымъ пытаются осмыслить жизнь. Совсѣмъ не то «философія», которая стремится дѣйствительно выяснить, а не только затушевать шумихой словъ гнетущіе человѣка вопросы о смыслѣ бытія. Но такая философія? дѣло безмерно тяжелое; въ ней, какъ мы уже слышали отъ Л. Шестова, все вопросы и ни одного удовлетворительнаго ответа; такая философія тяжела, жить ею безмѣрно трудно. А силы человѣческія ограничены, даже силы титановъ духа и мысли; вотъ почему даже Толстой, даже Нитцше въ извѣстной части своего философскаго пути вдругъ покидаютъ «философію» и переходятъ къ «проповеди» (II, 92). «Где остановилась философія вслѣдствіе ограниченности человѣческихъ силъ, тамъ начинается проповѣдь» (II, 203).