Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества - Курлански Марк. Страница 6

Как различить двух английских поэтов эпохи романтизма, которые жили в одно и то же время и оба умерли очень молодыми? Не задавал ли Шелли вопросов, подобно Китсу? Не спрашивал ли он как?

И не потому ль?

Но любил ли он вопросы в той же степени, что и Китс? Ведь даже в поэме Шелли «Вопрос» (это ведь Шелли, да? Не Китс?) спрашивается куда больше, чем просто в самом конце кому отдать букетик? Можем ли мы сказать, что по-настоящему задавал вопросы именно Китс?

Или, может быть, более существенный вопрос «кто» задал испанский поэт знаменитого «поколения 1898» Антонио Мачадо, когда сказал: «Ответь мне – С кем я говорю?» Не раскрыл ли он еще в большей степени вопрос «кто», когда затем спросил: «Какая разница, кто я?» И не подходящий ли это вопрос для человека, чье имя даже длиннее, чем у Токвиля, – Антонио-Киприано-Хосе-Мария-и-Франсико де Санта Ана Мачадо-и-Руис?

«Чего она хочет?»

Вопрос шестнадцатый

Чего хотел Фрейд?

Неужели это именно то, что должно случиться с человеком, которого обожали мать, жена и трое дочерей? Что было великим неразрешимым вопросом Зигмунда Фрейда – его «grosse Frage»? Неужели и правда, как он говорил: «Was will das Weib?» – «Чего хочет женщина?» Не относится ли он к тем вечным вопросам, которые всплывают время от времени, к примеру, когда Мэрилин Монро решает выйти замуж за Джо ДиМаждо? Но не жаль ли вам Фрейда? Может, женщина просто хочет найти психоаналитика, который ее понимает? Или это слишком грубое обобщение? Ведь маловероятно, что женщины хотят одного и того же, даже если мужчинам (по крайней мере этому конкретному) казалось, что это именно так, судя по тому, о чем они говорят друг с другом? Читал ли Фрейд Ницше, который интересовался, почему женщину считают глубокой? И не был ли ответ «Потому что у нее никогда не достанешь дна» – тем, который так искал Фрейд? [19]

«Так в чем вопрос?»

Вопрос семнадцатый

Должен ли я?

Не Вильям ли Шекспир из всех писателей наиболее знаменит своими вопросами? Не стоит ли после большинства заглавий его произведений поставить знаки вопроса? Много шума из ничего? Все хорошо, что хорошо кончается? И даже Ричард III? – нет ли здесь вопроса легитимности?

Если бы Шекспир не ценил в высшей степени вопросы, разве умер бы его Юлий Цезарь с вопросом: «И ты, Брут?» Другой вопрос: несмотря на то, что эти римляне всю пьесу говорят по-английски, то почему вопрос умирающего Цезаря звучит на латыни? Не потому ли, что он настолько серьезен? Когда ты обнаруживаешь, что твой лучший друг участвует в заговоре с целью твоего убийства, не самое ли время начать задавать вопросы на латыни, как полагаете?

Почему именно на тему антисемитизма Шекспир дает волю самому длинному потоку вопросов?

Почему так получается, что ни один из этих вопросов на самом деле не требует ответа? Не поэтому ли французы называют антисемитизм «еврейским вопросом»? Или Шекспир просто пытался создать достоверный образ еврея и был согласен со мной, что евреи часто разговаривают вопросами?

Какой вопрос у Шекспира самый важный? Тот, который задает принц Гамлет? Быть или не быть? Но в нем ли вопрос? Или это просто более эгоцентричная, или унылая, или искалеченная версия декартовского «cogito ergo sum»? Не в том ли проблема Гамлета, что он заблудился в вопросах? Не тратил ли он слишком много времени на них? А можете вы провести слишком много времени, спрашивая?

«Смею ли я съесть друга?»

Вопрос восемнадцатый

Смею ли я?

Не приводит ли нас это неизбежно к Дж. Альфреду Пруфроку Т.С. Элиота? Если бы Т.С. Элиот не предпочитал, чтобы читатели задавали вопросы, поделился ли бы он его полным именем? И почему же еще он начал поэму о Пруфроке на итальянском, если знал, что мы не сможем его понять? И не теряется ли Пруфрок, на чье имя автор только намекает, как и на свое, в вопросах еще в большей степени, чем Гамлет? «Посмею? Разве я посмею?» Почему он бесконечно повторяет этот вопрос? Может ли этот человек хоть что-нибудь решить, хотя бы что съесть или как причесаться? Но если он потерялся в вопросах, как принц Гамлет, то почему он говорит: «Нет, я не Гамлет»? Но не кажется ли по количеству заданных вопросов, что на самом деле это он и есть? Или он говорит всего лишь о том, что его вопросы не дотягивают до уровня гамлетовских? Вопросы не равнозначны? Тогда кто хуже: тот, кто не задает вопросов, или тот, чьи вопросы нехороши? Или размышление над этой загадкой делает меня хуже обоих? Или вопрос «кто хуже?» и есть тот самый вопрос?

Вопрос девятнадцатый

Куда идешь?

«Quo Vadis?» Куда идешь? Почему это важный вопрос для католицизма? Почему Петр говорит «Quo Vadis?» Иисусу? Почему один еврей говорит с другим евреем на латыни? И что мы должны делать с ответом: «Я иду в Рим, чтобы быть распятым»? Не замечательный ли это пример ответа, который только порождает новые вопросы? Не очень ли по-еврейски звучит, когда вы слышите: «Да не волнуйся, я вот сейчас дойду до Рима, и меня там распнут»? Но почему он говорит о Риме, хотя, скорее всего, собирается в Иерусалим, и зачем ему туда идти и быть распятым? Не в этом ли все дело?

«Где мы?»

Важно ли, что жизнь Иисуса закончилась вопросом? «Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?» Придает ли этому вопросу большую достоверность то, что он записан на арамейском, а не на латыни? Или просто этот вопрос лучше того, который задали ему на латыни? Имеют ли ответы лучшие вопросы? Не это ли – настоящая проверка вопроса? Или неполучение ответа является, как считал Шопенгауэр, признаком того, что вы задали неправильный вопрос? Почему Бог его оставил? Правильный ли это вопрос? Верно ли, что это неправильный вопрос для верующего человека, но зато ключевой для агностика? Не было ли у Иова соблазна задать этот вопрос? Не проходит ли разделение на верующих людей и атеистов по ответу на этот вопрос? Если есть Бог, то почему был возможен холокост, резня в Руанде и почему умирают дети? Не это ли основной вопрос религии?

А могу я задать другой вопрос? Предположим, история закончилась вопросом Иисуса? Была бы это хорошая история? Было бы создано христианство? Не почувствовали ли лидеры христианства сразу здесь проблему, когда начали объяснять, что на самом деле под вопросом «Для чего Ты Меня оставил?» имелось в виду «В этом моя судьба?»? Не в том ли суть, что он должен был закончить утверждением, а не вопросом? Может ли хорошая история кончаться вопросом? И, конечно, не была ли эта проблема решена тем, что на этом история не закончилась, она продолжилась его воскресением для вечной жизни? Без этого, закончившись вопросом «Для чего Ты Меня оставил?», – к чему все это было бы?