Человек против мифов - Берроуз Данэм. Страница 32

Мы упомянули, что современная философия, будь она рационалистической или эмпиристской, таит солипсизм в своей сердцевине. Этим утверждением сказано многое. Мы говорим не об отдельной теории, а о главном направлении современной мысли, и мы находим, что она поражена солипсизмом как врожденной болезнью. Основание для такого положения дел обнаружится в единой доминирующей точке зрения, источник которой залегает глубоко в современном обществе. Точку зрения эту можно, мне кажется, с большой точностью назвать индивидуализмом.

Индивидуализм всегда был полновесным мировоззрением, на языке которого шло последовательное истолкование каждой области исследований. В его природу, а также и в его значение всего легче проникнуть путем анализа разрушенного им мировоззрения – а именно того, которое имело целью описать и которое бесспорно защищало средневековую форму социальной организации. Феодализм был вертикальной, иерархической системой, основанной на землевладении. У подножия этой социальной колонны стоял крепостной, привязанный к обрабатываемой им земле и обязанный преданностью господину, владельцу земли. Господин, в свою очередь, был обязан преданностью королю, король – императору Священной Римской империи (по крайней мере, в глазах папы). Папа вел свой суверенитет от св. Петра, который не мог лично предстать для отстаивания своих прав. Св. Петр получил их от почти что высшей власти – от второго Лица Троицы, – а второе Лицо Троицы имело их от всевышней власти. Таким образом, непрерывная ниточка тянулась от крепостного на поле до существа, которое епископ Батлер назвал "Господином и Собственником вселенной". Общество строилось тут по спокойному, величественному принципу субординации. Надеялись, что при наличии субординации подчинение без труда последует само собой.

Факт иерархичности, преобразившийся тем самым в принцип, подкреплялся продуманным применением социологии апостола Павла. "Мы все – члены друг друга", – сказал великий миссионер. Человеческое общество напоминает человеческий организм: каждому органу предписана особая функция. Легкие не могут исполнять дело сердца, сердце – дело головы. В средневековой манере эта аналогия была развернута до деталей. Была некоторая загвоздка, считать ли головой папу или императора, поскольку, как разумно замечали законники, у тела по-настоящему не может быть две головы. Однако судопроизводству было отведено (и, по-моему, удачно) место печени, а простой народ отождествлялся с пальцами ног. Когда население начинало бунтовать, говорили, что у политического тела подагра [51].

К несчастью для этих идиллий, средневековое общество нуждалось в товарах потребления и потому нуждалось в классе призванных производить эти товары людей – классе, который не замедлил открыть, что, как правило, чем больше ты делаешь и продаешь товаров, тем больше приобретаешь богатств. Сверх того, феодальные властители страдали от жгучей нужды в деньгах: землевладельцы – известные кредиторы. Возникли заимодавцы как часть торгового класса, и их практика, пускай обличаемая церковью (еще одним землевладельцем) как ростовщическая, росла и процветала на нуждах самих же правителей.

Как со временем оказалось, интересы торгового класса находились в прямом конфликте с интересами феодальной аристократии. Сложная система правил, упорядочивавших средневековые отношения, превратилась в систему помех для растущего производства товаров. И средневековое общество постигла судьба всех обществ, не дающих себе производить столько, сколько они могут: оно распалось. Изящная вертикальная колонна, как обнаружилось, была деревянной, и забравшиеся в нее муравьи проели сердцевину.

Этими муравьями (слово не из моих любимых, но у него есть определенная ироническая уместность) были, конечно, как раз упомянутые нами купцы, банкиры и торговцы, исторические предшественники современных капиталистов. За последние четыре века история была по большей части хроникой их подвигов, а философия – хроникой их идей. Чрезвычайно поучительно пронаблюдать, как рост торговли сказался на средневековой социальной теории.

С самого начала воздействие было поразительным. Для средневековой мысли было как нельзя более естественным делом говорить, что у каждого есть предписанное место в обществе, что у аристократа свое особенное дело, а у торгового человека свое и ни один не должен посягать на чужое. Беда заключалась в том, что купец не мог быть "хорошим" (т.е. прибыльным) купцом без прямого столкновения с аристократией. И точно так же аристократ не мог быть "хорошим" аристократом (т.е. процветающим землевладельцем) без ограничения действий купца. Тем самым теория имела тенденцию переворачиваться с ног на голову, поскольку, чем успешней классы выполняли свои функции, тем острей становился конфликт между ними. Вместо внедрения социальной субординации теория при своем приложении к факту на деле оправдывала раздор.

Сознавая этот абсурдный результат, теоретики – защитники торговли (к сожалению, должен я сказать, они были радикалы) вознамерились совершенно отделаться от всего учения целиком. На его место они поставили диаметрально противоположный взгляд. Они отрицали, что ценность человека определяется его причастностью к отправлению социальной функции, и утверждали, что его ценность определяется скорее в аспекте того, чего он способен достичь для себя. Идею общества как организма они заменили идеей общества как скопления индивидов. У каждого из социальных атомов усматривали движущее ядро личной заинтересованности и оболочку, непробиваемо утолщенную естественным правом. Стали считать, что атомы вступают во временные отношения друг с другом, сцепляемые взаимным удовлетворением своих интересов и благотворным, хотя и строгим, законом договора. Но что касается влияния друг на друга, у индивидов его было вряд ли больше, чем у груды мраморных шаров.

Новое выдвижение индивида, его талантов и способностей было громадным приобретением для человеческой мысли. Исчезновение идеи социальной функции было, однако, в равной мере громадной потерей. Ибо мясник уже не мог апеллировать к потребности общества в пище как к оправданию своего существования. Ему теперь надо было просто говорить, что его профессия – один из разнообразных способов заработать на жизнь. "Хорошим" мясником он становился уже не потому, что поставлял много пищи большому числу людей, а потому, что обеспечивал себе замечательно высокий для мясника доход. Мыслительный переход совершался, таким образом, от статической, органической теории к динамической, атомистической теории. Эти противоположности (если мне будет позволено поиграть в диалектику) ожидают примирения в какой-то динамически-органической теории, на которую возлагаются наши будущие надежды. Другая альтернатива, статически-атомистическая теория, составляющая суть (хотя и не лицо) фашизма, ожидает теперь окончательного разгрома [52].

Идея общества как собрания атомарных индивидов определяет всю мысль XVII, XVIII и XIX столетий. Она получает свою философскую reductio ad absurdum в лейбницевой теории "закупоренных монад", политэкономическую – в "манчестерском человеке", историческую – в карлейлевой доктрине героя, этическую – в бентамовом определении социального счастья как "суммы" счастья членов общества. На всем протяжении современной эпохи психология была по большей части исследованием индивидуального человека: социальная психология – это привесок, дополнение задним числом. Этика была в основном изучением того, что индивидуальный человек должен считать желательным: социальная этика тоже привносится задним числом. Политические науки были заняты абстрактным и искусственным вопросом об индивиде в его отношении к государству: подлинный вопрос "Чье это государство?" все время запаздывает. Нет ни одной дисциплины или области исследования, не заполоненной подавляющим, неотвратимым Я. Создается впечатление, что вся современная история целиком сводится к перетасовке биллиардных шаров.