Алексей Хомяков и его дело - Хоружий Сергей Сергеевич. Страница 6

Прежде всего, в картине реальности у Хомякова выделяется явственное верховное начало, зиждительная стихия. Она обозначается обычно как “жизнь”; но это – жизнь не в биологическом, а весьма обобщенном, идеализированном и отчасти туманном смысле: идеальное органическое бытие или сущее, полное в себе, всецело и всюду связное, движимое изнутри; своего рода всеединство, видимое как живой организм. Представления о подобном начале или образе бытия, определяющие свойства которого – единство и цельность, самодостаточность, внутренняя подвижность и связность, обычны для органицистских концепций; но та концепция, что выступает из хомяковских текстов, далеко не исчерпывается ими. Как поясняет он, жизнь трактуется им “в высшем значении умственном и духовном”, т.е. включает в себя сознание и самосознание, разум, дух; она характеризуется как “самопознающаяся жизнь”, “разумная и духовная”, и, например, термин “жизненная сила” у него значит обычно то же что “духовная сила”. Тем самым, понятие или интуиция “жизни” у Хомякова сливает в себе уровни бытия органического и личностного, сближая их почти до неразличимости.

Последним обстоятельством определяется хомяковская трактовка той важнейшей черты органического бытия, что оно всегда множественно и притом организованно, являет собой единство и сообразование многих частей, “членов организма”. Любая органическая философия сталкивается с проблемой – как передать природу, способ осуществления этого специфического единства множества? И решение Хомякова теснейше сочетает в себе органические и личностные принципы. В отличие от чисто органицистских концепций, он наделяет члены, образующие многоединство Жизни, свободой и характеризует их связь как взаимное общение. Вместе с тем, в отличие от чисто личностных, персоналистских концепций, он не наделяет эти члены автономией и самодостаточностью, твердо настаивая, что каждый из них сам по себе вовсе не несет жизненного начала, “жизненности”, но только получает его от Целого чрез свою связь с ним. Жизнь как цельность и Целое – единственный исток и носитель жизненной силы. Это положение создает превосходство, первенство Целого над своими частями, а отсюда и перевес, преобладание органицизма над персонализмом в воззрениях Хомякова.

Прозрачная логика ведет от этой концепции Жизни к ее антитезе, противоположному ей началу: им будет, очевидно, такое собрание элементов, в котором специфическая связь Целого и частей, питающая и движущая каждую часть, отчего-либо отсутствует. Такое Целое уже не может являться Жизнью, оно безжизненно. Безжизненность, или “мертвенность”, понимаемая как собрание или “скопление” никак не связанных внутренне элементов, как внешне-механически устрояемый и управляемый образ существования, -- это и есть понятие, полярное Жизни. Оба принципа или уклада взаимно враждебны и несоединимы: “Отвращение всего живого к мертвому есть закон природы вещественной и умственной” [19]. Как Жизнь наделяется всеми положительными, так Мертвенность – всеми отрицательными свойствами, причем главная часть этих отрицательных свойств есть своего рода испорченная форма, “овнешнение” положительных свойств Жизни: единство, свобода, взаимосвязанность могут делаться из внутренних, органичных – внешними, пустыми, формальными, и тогда это уже характеристики Мертвенности, а не Жизни. Верный признак мертвенности – внешняя упорядоченность, “формализм”, который “жизненную гармонию заменяет полицейской симметрией” [20]. Далее, как уже отмечалось, хомяковские оппозиции отнюдь не гегелевы. Диалектическое единство противоположностей не находит себе места ни в отношении Жизни к Мертвенности, ни во внутреннем устроении Жизни как органического единства; оно прямо отвергается Хомяковым: “Нам случалось слышать от невежественной критики ... что внутреннее раздвоение есть необходимый момент в развитии каждого лица или каждого народа... Это произвольное положение совершенно ложно... Здравое единство не нуждается в моменте раздвоения, которого действительное разрешение есть смерть (точно так же как двойственность гегелизма не разрешается ни во что кроме буддаистического нигилизма)” [21]. Наконец, в плане разума мертвенности сопоставляется рассудочность: рассудок, по Хомякову, – “сила разлагающая, разъединяющая”, и потому рассудочность (примат, господство рассудка) расценивается как “мертвая и мертвящая”; жизни же отвечает полнота сознания, рисуемая как целостное “жизненное сознание, [которое] ... обширнее и сильнее формального и логического” [22].

4.

В целом, однако, общефилософский дискурс Жизни и полярной ей Мертвенности остается у Хомякова слишком отрывочен и неглубок; было бы сильным преувеличением находить в его текстах полноценный опыт “философии жизни”. Но вполне можно говорить о присутствии в этих текстах опыта социальной философии:ибольвинаядоля его рассуждений развивается применительно не к стихии “жизни” как таковой, а к главной конкретной реализации этой стихии, роль которой играет человеческое общество, социум. Больше того, поскольку хомяковское понятие жизни насквозь проникнуто представлениями о личностном бытии, о разуме, сознании и общении, то те элементы, что составляют жизненное многоединство, естественно мыслятся и предстают как связанные меж собой разумные существа, личности, -- так что, по сути, его “жизнь”, как специфическое соединение органических и личных начал, не столько даже имеет общество одной из своих реализаций, сколько попросту совпадает с ним. (На следующем этапе – см. ниже – Хомяков, однако, решит, что воплощением предносящегося ему идеального соединения Организма и Личности является не мирское общество, а исключительно – Соборная Церковь).

На описываемом этапе, общество рассматривается Хомяковым как подлинное всеединство, совершенное соединение лиц, само также имеющее природу и статус личности (“каждый народ представляет такое же живое лицо, как и каждый человек” [23]) и одновременно – природу и статус организма (в нем “человек... получает значение живого органа в великом организме” [24]). Принцип, за счет которого общество, совокупность множества членов, есть, вопреки тому, цельная личность и единый организм, – это общение между его членами. Общение – центральный принцип социальной философии Хомякова, оно конституирует ключевые свойства как общества в целом, так и отдельной личности. Оно трактуется как целостная, глобальная активность человека, в которой должны участвовать все его измерения и стороны: “Общение заключается не в простом размене понятий, не в ... размене услуг, не в сухом уважении к чужому праву ... но в живом размененепонятийодних, ночувств, в общении воли, в разделении не только горя, но и радости жизненной” [25]. Благодаря общению, общество как лицо, личность приобретает свои характерные черты: “Только в живом общении народа могут проясниться его любимые идеалы и выразиться в образах и формах” [26]. В отдельном же человеке лишь из общения, в общении возникают и развиваются все его высшие свойства и способности, умственные, нравственные, духовные: “Животворные способности разума живут и крепнут только в дружеском общении мыслящих существ... отрешенный от жизненного общения единичный ум бессилен и бесплоден... только от общения жизненного может он получить силу и плодотворное развитие” [27].

Этот панегирик общению несет в себе главную специфику не только социальной философии, но и антропологии, антропологической модели Хомякова – их крайний органицистский и коллективистский или лучше сказать, общинный уклон. Здесь ярко сказывается общежительный, “киновийный” характер его духовного типа и духовного мира. Общение – обобществление, социализация человека, и в том особом “жизненном общении”, какого требует Хомяков, это обобществление выступает глубинным и всецелым, захватывающимвсю природу человека. Человек Хомякова – существо всецело общественное; человек же, взятый в своей отдельности, т.е. в отрыве от общения, индивид, есть сугубо отрицательное понятие, носитель всех негативных свойств. Его высшие способности, как мы видели, “бессильны и бесплодны” (ср.еще: “разумная сила личностей основана на силе общественной, жива только ее жизнью” [28]), ему дано лишь “мертвенное одиночество эгоистического существования”, и единственный путь к жизни для него – преодолеть, разорвать свою отделенность. “Отделенная личность есть совершенное бессилие и внутренний непримиренный разлад... надобно, чтобы жизнь каждого была в полном согласии с жизнью всех... люди должны быть связаны со всем остальным организмом общества узами свободной и разумной любви” [29], – причем, что существенно, эта “свободная и разумная любовь” значит, по Хомякову, безусловный приоритет общественных интересов и подчинение индивида обществу: “Человеку ... должно принести в жертву самолюбие своей личности для того, чтобы проникнуть в тайну жизни общей и соединиться с нею живым органическим соединением” [30]. Сколь угодно учитывая, что “органическое соединение” – не формальный диктат, а “свободно и разумно”, нельзя все же не увидеть в такой модели явного социоцентризма, первенства и перевеса общественных ценностей над личными. Радикально различны и установки и сам настрой, тон, с какими мыслитель обращается к выражениям Целого – “жизни”, народу, обществу – и к отдельному элементу Целого, индивиду: в первом случае царит пафос неприкосновенности, бережного сохранения, во втором – волевой, командный подход, требование готовности измениться, отказаться, пожертвовать... На позднем этапе, в учении о соборности, этот дисбаланс будет заметно умерен. Однако произойдет это уже не в рамках социальной философии – которая так и останется глубоко социоцентричной – а в рамках учения о Церкви.