Из жизни идей - Зелинский Фаддей Франкович. Страница 36

Представим себе гречанку, которая, молитвенно подняв руки, обращается к Солнцу: «О Гелиос, ты, повсюду странствующий и всё видящий, подай мне весть о моём изгнаннике-муже!» – и вслед за тем принимает внезапно возникшее тёплое чувство за поданную богом желанную весть: «Он жив, он вернётся!» Попробуем сказать ей, что она ошибается, что Гелиос ничего не видит, ничего не говорит и никакой жалости к её горю не чувствует, но что зато он в миллион двести тысяч раз превосходит объёмом Землю, – будет она нам рукоплескать? Возьмём другой пример – учёнейшего астронома древности Гиппарха. Представим себе его в разговоре с тем же Эйлером среди телескопов и прочих инструментов новейшей обсерватории; узнав об успехах пошедшей от него науки, он, думается нам, в следующих словах обратился бы к своему иерофанту: «Да, вы осуществили много такого, о чём я и помышлять не смел. Но вы заплатили за всё это слишком дорогую цену, изгнав из вашего мироздания взаимную симпатию и водворив на её месте взаимное тяготение бездушных масс. От вашей науки веет холодом… Для меня мои светила были родственными мне, но гораздо более совершенными существами; моя душа очищалась и возвышалась от общения с ними. Ваши безучастные миры мне чужды, и я чувствую себя среди них затерянным… Если же вы этого не чувствуете, то, видно, у вас не органом больше, а органом меньше, чем у нас. Прославляйте поэтому сколько угодно точность ваших наблюдений, широту и теоретическую истинность вашей системы, но не говорите о её нравственной ценности для человеческой души!»

И что мог бы ему ответить Эйлер?

Об этом всякая догадка была бы праздной; но мы можем ответить ему следующее. Догмат всемирной симпатии был величайшим благодеянием для человечества; только благодаря ему могла возникнуть среди него любовь к чистой, независимой от узкоутилитарных соображений науке. Но своим многовековым господством над человеком он перевоспитал его; любовь к науке, державшейся некогда на нём, благодаря этому господству стала наследственной чертой души человека, основной частью его умственного естества. Наш ум не признаёт более всемирную симпатию как догмат, но наше сердце продолжает её чувствовать как таинственную силу, соединяющую нас с окружающей природою.

Мы не можем спокойно отвергнуть мнение пессимистов, утверждающих, что мы идём навстречу новому техническому средневековью, не можем не чувствовать беспокойства, видя, как одни на все лады толкуют о банкротстве науки, другие с поразительным бесчувствием прославляют привлекательность той её facies hippocratica[ 9] с которою она недавно предстала перед нами в пресловутой книге-исповеди Геккеля, третьи с лёгким сердцем бросают и науку в свою всепожирающую партийную печь.

Но мы можем утешать себя сознанием, что власть времени, бессильная перед самой наукою, властвует над аспектами, в которых она представляется человеческому уму. Если симпатический аспект уступил свое место механическому, то это ещё не доказывает невозможность третьего, синтетического аспекта, о характере которого теперь и думать было бы преждевременно. Когда он воцарится, тогда, конечно, не воскреснет астрология, но, быть может, народится новая наука о мироздании, не менее утешительная и несравненно более совершенная, чем наивная мечта мнимой халдейской и египетской мудрости.