Годы решений - Шпенглер Освальд. Страница 31

Здесь и там возникали предложения о добровольном ограничении производства. Но эти голоса не были услышаны. Никто не верил в серьезность угрозы. Никто не хотел в нее верить. Кроме того, это было неверно обосновано ограниченными экономическими экспертами, рассматривавшими экономику как независимую величину и не замечавшими более могущественной политики скрытой мировой революции, придававшей первой ложные формы и импульсы. Причина лежала глубже, чем они могли предположить, размышляя о вопросах конъюнктуры. И было уже поздно. Имелось еще немного времени для самообольщения: подготовка к мировой войне потребовала бесчисленного количества рук или, по крайней мере, изъяла их из производства в качестве солдат регулярных армий и рабочих военной промышленности.

Затем пришла большая война, а вместе с ней и экономический крах белого мира, случившийся не из-за нее, а естественным образом. Он бы произошел и так, но медленнее, в менее ужасающих формах. Однако эта война с самого начала велась Англией, родиной практического рабочего социализма, против Германии, самой молодой державы, наиболее быстро развивающейся хозяйственной единицы с превосходящими формами, для того, чтобы экономически уничтожить противника и навсегда устранить в качестве конкурента на мировом рынке. Чем больше в хаосе событий исчезало государственное мышление, чем сильнее господствовали военные и грубые экономические тенденции, тем отчетливее проявлялась мрачная надежда на то, что на руинах сначала Германии, затем России, а позднее и отдельных стран Антанты можно сохранить свои промышленные и финансовые позиции, и благодаря этому — своего рабочего. Но вовсе не это было подлинным началом последующей катастрофы. Она произошла потому, что с 1916 года во всех белых странах независимо от того, участвовали они в войне или нет, рабочая диктатура взяла верх над государственным руководством, явно или тайно, в самых различных формах и степенях, но с одной и той же революционной направленностью. Она свергала или контролировала все правительства. Она вела подрывную работу во всех армиях и флотах. Ее — по праву — боялись больше, чем самой войны. После завершения войны она довела оплату простого массового труда до гротескного размера и одновременно добилась восьмичасового рабочего дня. После возвращения рабочих с войны повсюду, несмотря на огромные потери, возникла известная нехватка жилья, так как победоносный пролетариат теперь стремился жить подобно буржуазии и добился этого. Это стало печальным символом краха всех старых сил сословия и иерархии. В этом смысле всеобщая инфляция государственных финансов и промышленных кредитов была понята правильно: как одна из наиболее действенных форм большевизма, призванная лишить высшие слои общества собственности, разорить и пролетаризировать их, и тем самым исключить из руководства политикой. С этого времени в мире господствует низменное недальновидное мышление пошлого человека, который вдруг стал таким могущественным. Это была победа! Уничтожение осуществлено, будущее почти безнадежно, но месть обществу свершилась. Между тем, вещи предстали в истинном свете. Не знающая сострадания логика истории мстит мстителям — низменному мышлению, завистникам, мечтателям и фантазерам, которые были слепы к великим и жестоким фактам действительности.

Несмотря на большие потери в войне, сегодня без работы остались тридцать миллионов рабочих, не считая миллионов тех, кто занят лишь частично. Это не следствие войны, ибо половина из них живет в странах, которые не участвовали в войне. Это не следствие военных долгов или неудачных манипуляций с денежной единицей, как показывают другие страны. Безработица везде точно соотносится с размерами политической заработной платы. В любой стране она соответствует числу белых промышленных рабочих. В США это главным образом англо-американцы, затем идут переселенцы из Восточной и Южной Европы, и в самом конце находятся негры, в чьем труде не нуждается никто. Точно так же обстоят дела в Латинской Америке и Южной Африке. Во Франции цифра ниже, прежде всего, потому, что социалистические депутаты понимают разницу между теорией и практикой и как можно скорее продаются правящей финансовой олигархии вместо того, чтобы выдавливать зарплату для своих избирателей. Но в России, Японии, Китае и Индии не существует недостатка в труде, потому что нет привилегированных заработков. Промышленность убегает к цветным, а в белых странах окупаются лишь изобретения и методы, сокращающие использование ручного труда, поскольку они сдерживают давление заработной платы. В течение десятилетий рост производства при том же числе рабочих осуществлялся путем технических усовершенствований, которые были последним средством выдержать это давление. Сейчас это давление стало невыносимым, так как нет сбыта. Когда-то заработная плата в Бирмингеме, Эссене и Питтсбурге была масштабом для всего мира; сегодня таким стандартом являются заработки цветных рабочих на Яве, в Родезии и Перу. К этому добавляется уравнивание высшего общества белых народов с его наследственным богатством, медленно выработанным вкусом, потребностью в настоящей роскоши, создающей пример для подражания. Большевизм продиктованных завистью налогов на наследство и доходы — в Англии он наступил уже перед войной, — и инфляция, уничтожившая целые состояния, сделали свое дело. Но эта подлинная роскошь создала и поддерживала качественный труд, способствовала возникновению и процветанию целых отраслей производства качественных товаров. Она соблазняла и научала средние слои самим иметь более тонкие запросы. Чем значительней эта роскошь, тем сильнее процветает экономика. Это понимал Наполеон, который не связывался с народнохозяйственными теориями и поэтому лучше понимал экономическую жизнь: своим двором он оживил уничтоженное якобинцами хозяйство, потому что вновь возникло высшее общество, правда, по английскому образцу, так как общество ancien régime было истреблено, разорено, а его остатки поблекли и захирели. Если богатство, накапливаемое ведущими слоями, подвергается уничтожению со стороны черни, если оно становится подозрительным, презираемым и опасным для владельцев, тогда исчезает нордическая воля к приобретению собственности, к власти через собственность. Экономическое, а с ним и духовное честолюбие отмирает. Уже не имеет смысла соревноваться. Сидят по углам, отказывают себе во всем и экономят. И при такой «экономии», которая всегда означает экономию на труде других, с необходимостью разрушается высокоразвитая экономика. Все это действует одновременно. Простой труд белых стал бессмысленным, массы рабочих северных угольных месторождений стали безработными. Это было первым большим поражением белых народов перед массой цветных народов, к которым относятся русские, южные испанцы и южные итальянцы, исламские народы, негры в английской и индейцы в испанской Америке. Это было первым серьезным предупреждением о том, что вследствие классовой борьбы мировое господство белых может в собственном тылу уступить место господству цветных.

Тем не менее, никто не решается увидеть подлинные причины и угрозы этой катастрофы. Белый мир управляется преимущественно дураками, — если вообще управляется. Вокруг больничной койки белой экономики стоят смешные авторитеты, которые смотрят в будущее не дальше одного года и спорят о мелочах, исходя из уже давно устаревших, «капиталистических» и «социалистических», узкоэкономических взглядов. В конце концов, трусость ослепляет. Никто не говорит о последствиях этой мировой революции, которая продолжается более века. Она возникла в бездне белых крупных городов и разрушила экономическую жизнь и не только ее; никто их не видит, никто не осмеливается их увидеть.

«Рабочий» по-прежнему является идолом всего мира, а «вождь рабочих» находится вне всякой критики относительно целей его существования. Можно, конечно, метать громы и молнии в сторону марксизма, но из каждого слова сквозит сам марксизм. Его самые заклятые враги сами являются марксистами, не замечая этого. И почти каждый из нас в глубине души является «социалистом» или «коммунистом». Отсюда и общее стремление не замечать факта господствующей классовой борьбы и не думать о ее последствиях. Вместо того, чтобы решительно бороться с причинами катастрофы, насколько это вообще возможно, пытаются устранить последствия и симптомы, и даже не устранить, а замазать, спрятать, отрицать. И вот, вместо того, чтобы начать с рассмотрения революционного уровня оплаты труда, выдвигается новое революционное требование сорокачасовой рабочей недели в качестве следующего шага на марксистском пути, дальнейшее сокращение результатов труда белых рабочих при сохранении доходов, то есть дальнейшее удорожание белого труда. Ведь то, что политическую заработную плату невозможно отменить, воспринимается как само собой разумеющееся. Никто не осмеливается сказать рабочим массам, что их победа была их самым тяжелым поражением, что рабочие вожди и рабочие партии привели их к этому для того, чтобы утолить свою жажду народничества, власти и доходных должностей, и что они даже не собираются выпускать своих жертв из рук и уходить. Между тем, «цветные» работают дешево и много, доходя до границ своих возможностей, в России — под кнутом, а где-то уже со спокойным осознанием той власти, которую они имеют под ненавистными белыми, этими сегодняшними господами. Или вчерашними?