Царский витязь. Том 1. Страница 13
– В Койге-хуторе что сталось, слышали? Дитя родилось о двух головах.
– Да ладно!
– Мёрлое, поди? Или подышало немножко?
– Кричит на два голоса и разом обе титьки сосёт.
– Оттого небось, что Койдиха дом в перепутную избу обратила, что ни седмица, то гости опять.
– Если б святые родители гневались, умерло бы дитя. А раз кричит…
Мимо прошла баба-гнездариха. Следом семенили три послушные дочки. Носыня пригляделась к вышивкам на рукавах и подолах, не опознала узора. Наверно, глаза под старость стали не те. А вот девки – взору услада, отчему дому благословение, матери венец! Ай, скромницы, смиренницы, выступают тихохонько, ресниц зря не вскинут, ушки серебром завешены на случай непристойных речей…
В Твёрже бы кое-кому подобное добронравие! Навстречу безо всякой степенности пробежал Светел. Шапка чуть с затылка не валится, кафтан полами разметался, коробок с гуселишками наперевес… Куда Равдуша с Коренихой глядят?
– Охти-тошненько, – долетел голос. – Не минуть, бабоньки, нам скорой войны!
– Это с чего бы?
– А с того, что в Шегардае Ойдриговичи объявились.
– Откуда взялись проклятые?
– Всё врут андархи, нам напужку дать норовят!
– Может, и врут, только люди вечем стояли и красный боярин по писаному объявлял.
– Где Шегардай, а где Торожиха!.. Кто на сорочьем хвосте принёс?
– Геррик сегдинский.
– Ну… если Геррик…
– Что будет-то, бабоньки?
– А ничего! Деды Ойдриговичей отваживали – и внуки отвадят!
– Да кем сказано, что непременно война?
Век бы таких вестей не слыхать! Никто не радуется войне, кроме иных дурней безусых, гадающих, на что удаль направить… Розщепиха тихо ахнула, закусила палец. Решилась бежать назад в свой шатёр. Решилась остаться и послушать ещё. Тут её тронули за рукав.
– Здравствуй, государыня большакова сестрица.
Шамша испуганно оглянулась. Слова о близкой войне заставляли отовсюду ждать скверного, страшного. Однако перед ней стояла всего лишь та пришлая гнездариха. Глядела в глаза, ласково улыбалась.
– И ты здравствуй, добрая сестрица, – не сразу отыскав голос, пискнула Розщепиха. Заново вгляделась, прищурилась. – Прости уж, подслепа стала на старости, не умею звать-величать…
– Было б за что прощать, – рассмеялась чужачка. – Мы в Торожихе странные странницы, наши рукава тут никому не в догадку… Зато ты, почтенная Шамшица, погляжу, всё знаешь. Не подашь ли совета доброго?
Первый страх успел миновать. Польщённая Розщепиха забыла убегать с торга, забыла слушать чужой разговор, лишь повторила:
– Молви всё же, сестрица, как похвалять тебя?
Та шире заулыбалась, притянула к себе дочек:
– А жалуй-похваляй ты меня Путиньей, по батюшке Дочилишной.
Рядом с женщиной, живущей такой достойной и радостной жизнью, тревожиться о тёмных кривотолках сделалось невозможно. Розщепиха совсем оставила бояться, приосанилась, улыбнулась в ответ:
– Что же я, несметливая вдовинушка домоседная, бывалой страннице посоветую?
Путинья придвинулась ближе – поделиться заветным:
– Ты, сестрица старшая, всё купилище как есть насквозь видишь, кто добрый человек, а от кого мне дочурок подальше водить…
Розщепиха поняла. Кивнула с привычной важностью:
– Вот это подскажу. В том правда наша, чтобы девок беречь, мимо лихого глаза проводить. А что прикупить думаешь?
– Да вот слышала я, ткут у вас дивные одёжки на птичьем пуху. Старухам босовики, чтобы ноги по-молодому плясали. Мужам плащи, в снегу спать, как у жёнки под боком. Девкам-славницам – знатные душегреечки. Чтобы выступали мои не́гушки, точно лебёдушки белые…
– Ох, красно молвишь, Путиньюшка, – заслушалась Розщепиха. – Как не ткать, ткут! Это тебе к кисельнинским, у других даже и не смотри. Злые обманщики перья дерут, мелкопушье негодное за чистый пух с рук людям спускают…
Путинья вдруг склонила голову набок, прищурила один глаз, вслушалась. За ней насторожилась Розщепиха. В той стороне, куда убежал Светел, зазвенели струны, взлетели дружные голоса.
– Славный паренёк, – улыбнулась Путинья. – Из ваших вроде? Из твёржинских?
Розщепиха досадливо отмахнулась:
– Из наших… горе материно.
– А я думала, на деревне первый жених, – удивилась захожница. – Лыжи скопом продаёт, в гусли вон как играет. Отчего горе?
Розщепиха пристукнула палкой:
– Добрые люди домом живут, а у этого один разговор – из дому уйти!
– Ишь каков, – покачала головой Путинья. – Твоя правда, горе. Вразуми уж до конца, сестрица старшая! Я и то смотрю, по одёжке – сын Пеньков, а лицом…
Радость назидать, когда слушают.
– Где тебе пасынку на отчима похожему быть!
– Пасынку? Отколь же взялся такой?
Их беседа текла легко, гладко, приятно. Сестра сестру повстречала, не наговорятся никак. Уже шли об руку, Розщепиха неспешно вела гостью в ряд, где кисельнинские бабы торговали всякой пушиной. Дочки-скромницы безмолвно внимали, набирались ума.
– Отколь же взялся такой?
У Розщепихи вмиг сложился цветистый рассказ на удивленье новой подруженьке. Про то, как молодой Жог, сам весь закопчённый, бегом прибежал в деревню с крылатой сукой, обвисшей в крови у него на руках. Будто мало ему было забот в день Беды, когда огненный ветер сдувал крыши с домов! А под ногами у Жога путались малец и щенок. Плачущие, напуганные. И на красном, опалённом теле мальчонки белело клеймо. Непонятное, затейливое, чужое…
Зубы, поредевшие к старости, всё же прикусили язык.
– Да сирота он без роду, – с безразличием отмахнулась Шамшица. – В Беду всех своих потерял, Пеньки и пригрели. Думали, второго сына себе в помощь растят. А он!..
Ристалище
Что страшней: в первый раз выйти и осрамиться перед своими? Или за всю Твёржу стыд принять перед чужими людьми?..
Начни думать про неудачу, пальцы корчей окостенеют, ноги сами собой назад повернут.
Светел взялся крутить можжевеловые шпенёчки ещё на бегу. Выскочив к ристалищу – сразу шагнул в круг. Перед ним расступились. Успокаивая дыхание, он привычно упёр в бедро пяточку гуслей, сунул левую руку в окошко, правой взялся за струны…
Испугался ещё больше. Лад звучал подозрительно верно.
«К добру ли…» Светел решительно свёл брови. Прошёлся между плетельщиками. «Что творю, куда вылез…»
Повёл наигрыш.
Гусли, наскучавшиеся в санях, загудели слышно и радостно. Люди оживились. Узнали песню. Стали притопывать, вразнобой выкликать слова. Светел воздел руку, лихо крутанулся на месте. Пошёл дальше вприпляс, точно весёлого ломая перед кулачным сражением. Громче ударил по струнам. Запел, приглашая, ведя за собой позорян.
Эх, голос-корябка, обделённый плавностью и красотой!.. «А не нравится – ждите Крыла голосистого, или как его там!» К душевному облегчению Светела, у ристалища разом прибавилось таких же хрипатых. Степенные бородачи пополам с молодыми парнями тяжело, основательно выводили: