Урок - Богат Евгений Михайлович. Страница 81
— А! — тяжко вздохнул старый писатель. — У Эммы Бовари тоже, если помните, были муж и маленькая дочь.
— Эмма Бовари росла не в Сибири, — возразил я ему.
Через несколько месяцев я воочию убедился в том, что Ирина Теленкова действительно ничем не похожа на Эмму Бовари. Более того — она полный антипод героине Флобера. Мне не терпится именно сейчас, ломая композицию и опережая ход повествования, рассказать о ней чуть поподробнее. До шестнадцати лет она жила с семьей на берегу Байкала, потом оказалось, что у мальчика-брата Алеши порок сердца, и врачи посоветовали переменить климат. Они переехали в Липецк, и там Ирина поступила на факультет иностранных языков пединститута. Самой большой страстью в ее жизни было море, самыми любимыми писателями Александр Грин и Константин Паустовский. Каждое лето и каждую зиму во время каникул она одна или с Алешей уезжала в Севастополь. Он решил стать моряком, и она начала воспитывать его как будущего моряка — заставляла делать зарядку, обтираться холодной водой, и то ли климат помог, то ли воспитание, но строгая медкомиссия в Ленинградской мореходке разрешила ему учиться. Он поступил в мореходку и теперь уже на четвертом курсе. С будущим мужем она познакомилась тоже на берегу Черного моря. Ирина написала мне из Липецка, она гостила там с дочерью у родителей, и лишь потом я узнал, что она уже два года живет в Москве. Ей не удалось найти работу с языком в школе или библиотеке, и она устроилась в Министерство автомобильного транспорта.
Любимый поэт ее Лермонтов.
Но об этом обо всем я узнал через несколько месяцев, познакомившись с ней. А сейчас мы со старым писателем разбирали письма…
— А вот, — говорю я ему, — письмо от Елены Викторовны Тростниковой. У нее двое маленьких детей и мужа нет…
Старый писатель иронично улыбнулся.
— У нее, — повторил я, — двое маленьких детей и нет мужа, и она написала одинокому человеку как сестра.
— Если бы мы не решали сейчас с вами, как помочь избыть беду, я бы заключил с вами пари.
(Позднее я пожалел, что не заключил с ним пари.)
Мы долго отбирали, обсуждали, воображали, что за женщина стоит за тем или иным письмом, и отложили десять конвертов с обратными адресами.
Мне показалось, что старый писатель вообще не верит женщинам, и поскольку в редакционной почте, полученной после опубликования исповеди, были и мужские письма, я высказал надежду, что, может быть, обращение к этим корреспондентам будет более результативно.
— Нет, — решительно остановил он меня, — мужчинам не надо. Разве что весьма старым, моего возраста, но у них уже мало сил…
Я перепечатал письмо в нескольких экземплярах и послал его по нескольким адресам, в том числе Елене Викторовне Тростниковой.
Через месяц старый писатель позвонил мне из загорода:
— Молчат ваши женщины?
Я ответил, что молчат.
— Я, не особенно надеясь на них, написал некоторым моим читателям в Воронеж и самой Лиде написал. И вот получил ответы и от читателей, и от восьмидесятилетней бабушки Лиды. Они сообщают мне, что Лида сейчас в Москве, в одном из нейрохирургических отделений. Видимо, она неожиданно для себя самой уехала тотчас же после того, как написала мне то отчаянное письмо… Если бы было можно ее найти…
Я пообещал, что найду ее.
Но в тот день, когда мы с ним говорили, — это выяснилось потом, — ее уже нашли Ирина Теленкова и Елена Тростникова, и ее настойчиво искала состоящая из тринадцати студентов «комиссия по оказанию помощи Лиде Д.», созданная в Днепропетровском мединституте. (В этом институте работает Елена Александровна Ильченко, тоже одна из женщин, написавшая после опубликования «Исповеди одинокого человека» и получившая текст отчаянного письма Лиды.)
А Лида Д. действительно, написав старому писателю и не дождавшись ни его ответа, ни писем наших корреспонденток, — о которых ей, разумеется, ничего не было известно, — уехала с отцом в Москву в надежде на то, что ей поможет третья нейрохирургическая операция (две из них, в Воронеже, были неудачными). Отцу Лиды, колхозному ветеринарному врачу Ивану Тимофеевичу, после странствий по московским больницам и долгих консультаций удалось найти хирургов, которые согласились оперировать ее.
Лида лежала в больнице и ожидала операции, когда переслали ей из воронежского села полученные на ее имя письма. А через неделю двое из авторов этих писем — Ирина Теленкова и Елена Тростникова — уже ходили к ней в больницу. Они ходили к ней в больницу изо дня и день, носили еду и — что не менее важно — разгоняли тоску, успокаивали, утешали. Был у Лиды в больнице муж Ирины. Надо отдать им должное, они нашли Лиду в Москве намного быстрее, чем я и старый писатель. Наверное, потому быстрее, что искали лучше.
Когда я нашел больницу, где лежала Лида, оказалось, что ее уже выписали. А куда — неизвестно.
Лишь через несколько дней я узнал, что ее забрала к себе семья Тростниковых, состоящая из Елены, ее матери Нины Яновны и двух маленьких детей. Узнал я об пом от Ирины Теленковой.
Она позвонила мне однажды вечером домой.
— Извините, пожалуйста, я Ирина, помните, из Липецка, то есть теперь из Москвы. Я писала вам после «Исповеди одинокого человека». Вы мне ответили письмом Лиды Д. и от себя добавили, что меня это ни к чему не обязывает. (Действительно, посылая по разным адресам разным людям письмо Лиды, я от себя добавлял, что это их абсолютно ни к чему не обязывает; я писал, что у них есть возможность, о которой они думали давно, помочь страдающему человеку, но если это для них затруднительно и т. д. п т. п. Теперь, во время разговора с Ириной Теленковой, все эти объяснения показались мне пустыми и ненужными.) Есть вопрос, — говорила она мне по телефону, — по которому нам хотелось бы с вами посоветоваться. Лида сейчас лежит у Тростниковых. Я тоже хотела забрать ее к себе, но они настояли…
Я узнал адрес Тростниковых и назавтра вечером поехал к ним. Дома оказались лишь старшая Тростникова, Нина Яновна, и Лида. Лена ушла в детсад за детьми.
Лида лежала в большой комнате на диване, окруженном книжными полками. Мы познакомились; она рассказала, что когда отец уехал к себе в Воронеж и ей показалось, что она опять осталась совершенно одна, в ее палату вошла совершенно незнакомая ей Лена, а через несколько дней вошла и Ирина, потом — ее муж.
— О чем вы говорили в первый день с Леной?
Лида улыбнулась.
— Я ее спросила: «Ты любишь людей?» Она ответила: «Люблю». Я ее спросила: «А за что?» Она ответила: «Но я все-таки сама человек. И потом мне всю жизнь на хороших людей везет, и совсем неоправданно». Я спросила: «Что означает — везет?» А она мне ответила: «Мне повезло, что я у моей мамы родилась, а не у кого-то, мне повезло на родных. Мне повезло, что я нашла двух удивительных подруг в школе». Тогда я спросила: «А ты не встречала никогда нехороших людей?» Она мне ответила: «Есть люди, которых я не люблю, которые мне неприятны, но это далекие от меня люди, а рядом со мной нехороших не было никогда…»
Лида замолчала, и в это время вернулась Лена с двумя маленькими детьми.
(Мы ушли в кухню, чтобы не мешать Лиде.)
«…Я написала туда ей, в Воронеж, подряд два письма. Первое было довольно участливым, но я была там какая-то интеллигентная дама, я думала, что ей уже многие написали и многие могут быть ей больше, чем я, полезны, ну, по медицинской линии. Отослав это письмо, я осталась им недовольна, оно мне показалось чересчур официальным и, что ли, душеспасительным. И вечером я написала ей второе письмо. В этом втором письме я говорила, что если она хочет, то пусть будет моей сестрой, я писала, что она может пожить у нас и что не надо обижаться на людей.
Почему на людей не надо обижаться? Это большой вопрос, если хотите, для меня это самый важный вопрос в жизни. Люди могут не не хотеть, а не уметь помочь. Обращаться с несчастьем — это ведь и тяжкий труд, и тонкое искусство. Наше первое побуждение — отгородиться от несчастья, может быть, это еще первобытный эволюционный инстинкт. Воспитанием и самовоспитанием надо это побуждение побороть и дальше настойчиво учиться, как помогать. Я это говорю из собственного опыта. Я лежала в больнице, и там в соседней палате находились одинокие старушки, у них никого не было. Одна из них попросила меня написать письмо, она высказывала разные соображения, а я должна была их изложить на бумаге, я чувствовала, что у меня это не получается, не потому, что я не хочу, а потому, что не умею… А вторая старушка лежала в это время на судне, и надо было вытащить это судно, а я чувствовала, что руки у меня деревянные, я этого тоже не умею. А умеющий, воспитанный человек выполнил бы на моем месте все это легко и красиво. Я теперь даже думаю, что воспитанный человек — это важнее, чем человек с хорошими побуждениями. Важнее потому, что он умеет. Мне иногда возражают, что в том случае, когда надо пойти на жертву, то хороший, но неумелый человек все же важнее, чем человек просто воспитанный. Но ведь я под воспитанием подразумеваю не только внешнее, но и внутреннее. Я думаю, что все хорошее в душе вырабатывается от воспитания. А потом — внешнее тоже нельзя недооценивать. В последнее время я все выше (г, шлю внешнюю доброжелательность, даже… даже умение улыбнуться. Недаром Франциск Ассизский говорил собратьям об одном человеке: он будет делать добро, потому, что он такой учтивый…
Что же до умения жертвовать, то я сужу по себе. Когда у меня были лишь хорошие побуждения, но не было желания воспитывать себя, то ничего хорошего и не получалось. Я не умела, я была замкнута, я стеснялась. А теперь я чему-то научила себя. Хоть самой малости. Не обижать людей, беречь их чувства, уважать любое состояние их души и мягко, не навязывая себя, им помогать.
Когда я ездила к Лиде в больницу, я рассматривала мою задачу как чисто развлекательную, я хотела отвлечь ее от невеселых мыслей, изменить настроение, заставить забыть о больничной обстановке. Мы говорили с ней легко и больше о литературе. Самый тяжелый день был после операции, она лежала лицом к стене и никого не хотела видеть, потому что ей было уже известно, что операция не удалась. А назавтра я опять была у нее, и мы уже говорили с ней легко и хорошо. А ведь лет пять назад я была совершенно невоспитанная и, пожалуй, не решилась бы поехать — не посмела бы! — после того, как меня не захотели видеть. А если бы и решилась, поехала, то не сумела бы, наверное, начать хорошего, легкого разговора… Я думаю: уязвимость добра в том, что оно чересчур укромно, неумело, это от нашей невоспитанности, а иногда нерешительности.
А когда ее, Лиду, выписывали, то было решено, что лучше ей не возвращаться теперь в Воронеж, а попытаться получить еще медицинские консультации, может быть, склонить кого-нибудь из нейрохирургов к новой операции, и мы перевезли ее к себе.
В детстве я мечтала быть поэтом. Но потом я поняла, что у меня нет таких свойств души. Не то что рифмы не выходили, но я поняла, что то, чем занимаются одаренные девочки, — это этап, не имеющий ничего общего с настоящей литературой. Писатель должен быть в нравственном смысле огромной величиной, а я себя такой не чувствовала. В пятнадцать лет у меня было две мечты — быть многодетной матерью и быть образованным человеком, чтобы понимать тот мир, в котором ты живешь.
У меня есть необыкновенная подруга еще по школе — очень добрый человек. Она сейчас замужем и ждет ребенка, и она удивительно талантлива. Бывает, что талант воплощается в чем-то конкретном, а иногда он чувствуется во всем. У нее во всем — интеллектуальный восторг: перед глубинами бытия и сложностью устройства вещей, она замечательно умна, и она, конечно, умнее меня.
У меня никогда не было минуты сомнений, куда я пойду после школы, — конечно, на филологический. Мама тоже филологический кончала. Я поступила, а на втором курсе у меня родилась Маша, через год — Ваня, и я оставила университет. Пять лет я сидела дома, воспитывала детей. Недавно я разошлась с мужем и вернулась в университет, на второй курс. Больше всего меня увлекает фольклор. Идеальный фольклорист должен быть, по-моему, как человек Возрождения, разносторонним, даже универсальным.
Как складывается мой день? Утром ухожу в университет, я на очном, а потом или за детьми в детский сад, или на работу. Я работаю по ночам сторожем на автобазе: там ничего, там хорошо, можно по ночам почитать, а то и поспать.
Наши материальные дела? Мы не перебиваемся, а живем, и живем нормально. Тем более что Лидин отец оставил сто рублей на месяц — это страшно много. Когда он заговорил о деньгах и начал настаивать, мы ему ответили — не больше тридцати, а он взял и оставил сто.
Почему я написала в редакцию после „Исповеди одинокого человека“? Я мало ориентировалась именно на этого человека, я тогда не училась, сидела дома и хотела кому-то помочь. Но я думаю, что люди, которые действительно помогают, они никуда не пишут, они без писем находят тех, кто нуждается в их помощи. Это, если хотите, моя мама. У нас постоянно кто-то жил из ее подруг или подруг ее подруг, несмотря на то, что было тесно — одна комната. Вторую мы получили недавно, когда соседи уехали. Теперь мы богатые».