Силы ужаса: эссе об отвращении - Кристева Юлия. Страница 33

Список запретов, составляющих эту главу и порой вводящих в заблуждение, будет понятнее, если мы поймём, что речь идёт о создании строгой логики соответствия божественной речи. Итак, эта логика базируется на библейском постулате, вводящем разделение человек/Бог, сопутствующем запрету человеку на убийство. Таким образом, как это показал Ж. Солер, например, во Второзаконии (14), говорится о создании логического поля, освобождающего человека от возможности есть плотоядных. Надо уклоняться от убийства, не включать в состав пищи плотоядных и хищных птиц, и для всего этого — один критерий: есть только жвачных травоядных. Некоторые травоядные выпадают из общего правила, предусматривающего раздвоенные копыта (с разрезом), такие животные должны быть исключены. Чистое будет таковым в соответствии с установленной классификацией (таксономией); нечистое, в нарушение этой классификации, способствует смешению и ломает порядок. Значимым представляется с этой точки зрения пример рыб, птиц и насекомых, обычно относящихся к одному из трёх элементов (небо, море, земля): нечисты те, что, не относясь только к одному элементу, вносят смешение и смуту.

Таким образом, то, что нам представлялось первоначально в виде основополагающей оппозиции между человеком и Богом (растительное/животное, плоть/кровь), является последующим за первоначальной заповедью «Не убий», становится системой, наполненной логическими оппозициями. В отличие от традиции жертвоприношения, эта система определения низменного предполагает их наличие и обеспечивает действенность этих оппозиций. Семантически управляемая, по крайней мере первоначально, дихотомией жизнь/смерть, она становится в конце концов кодом различий, соответствующим этой дихотомии. Без сомнения, прагматическое значение этих различий (факт, что обозначение чистого/нечистого по отношению к функции того или иного животного может браться во внимание в текущей жизни), таких, как их сексуальные коннотации (мы к этому вернёмся), ничего не отнимает у того замечательного факта, что система табу создаётся в виде настоящей формальной системы: таксономия. Мэри Дуглас блестяще настояла на логической конформности левитических пониманий низменного, которые, без этого обозначения «отделения» и «индивидуальной целостности», были бы неподвластны пониманию.

Короткая и очень важная глава 12 из книги Левит внедряется между этими пищевыми запретами и экспансией их логики в другие области существования. Между темой пищи и темой больного тела (Левит 13–14) пойдёт речь о роженице. Из-за родов и крови, которые ей сопутствуют, она будет считаться «нечистой», так же как «во дни страдания её очищением» (Левит 12, 2). Если она рожает дочь, дочь будет «нечиста» (Левит 12,5) «две недели как во грехе». Чтобы очиститься, мать должна совершить жертвоприношение и покаяние. Итак, с её стороны: нечистое, грязь, кровь и жертва, очищающая её. С другой стороны, если она родит сына, «обрежется у него крайняя плоть его» (Левит 12, 3). Обрезание, в таком случае, отделяет от нечистого и от материнского, женского греха, оно замещает жертвоприношение, не только в смысле замены, но и в том, чему оно эквивалентно: знак договора с Богом. Можно сказать, что обрезание занимает положение среди того же ряда продовольственных табу: оно отмечает отделение и в то же время позволяет обойтись без жертвоприношения, следы которого, тем не менее, оно в себе несёт. Это замечание по поводу обрезания внутри текста о женском, в частности материнском, нечистом, в значительной мере проливает свет на проблему этого ритуала: нужно говорить о союзе Бога с избранным народом; но то, от чего мужское начало отделяется, это другое и есть обрезаемое на самом половом органе и представляющее собой другой пол, нечистый, греховный. Повторяя естественный шрам пуповины на половом органе, таким образом дублируя и перенося по преимуществу отделение, а именно отделение от матери этим ритуалом, иудаизм, как кажется, символическим образом настаивает — в противоположность «естественному» — на факте становления идентичности существа говорящего (своему Богу) посредством отделения сына от матери: символическая идентичность предполагает насильное разделение полов.

Сделаем ещё шаг вперёд. Термины нечистого и греха, которые книга Левит соединяла до настоящего момента с пищей, не соответствующей таксономии, воплощённой в священном Законе, здесь признаны относящимися к матери и вообще к женщинам. Пищевое определение низменного находит так свою параллель — если только это не её фундамент — с определением женского оплодотворяемого и плодотворящего тела как низменного (менструации, роды). Не были ли продовольственные запреты лишь экраном в процессе гораздо более радикального отделения? Не от плодородной матери ли диспозиции место/кровь и более разработанные речь/логика различий хотели отделить говорящего человека своего Бога? В этом случае дело бы заключалось отделении от фантазматической мощи матери, от этой архаической Богини Матери, которая реально проникла в воображаемое народа, воюющего с окружающем его политеизмом. В каждой индивидуальной истории эта фантазматическая мать создаёт то убежище, которое необходимо создавать именно в автономном месте (а не во вторгающемся) и в качестве внятного объекта, то есть имеющего значение для того, чтобы научиться говорить. Во всяком случае, это напоминание о греховном материнском (Левит 12) вписывает логику определений низменного пищевого в логику ограничения, границы, стены между полами, разделения между женским и мужским как фундамента, на котором будет построена «чистая», «индивидуальная» и, мало-помалу, подчинённая закону и морали организация.

После выхода на очную ставку на границу между полами библейский текст продолжает своё путешествие посреди изображения тела и его границ.

Главы 13–14 книги Левит помещают нечистое в область лепры: опухоль кожи, нарушение кожной оболочки, являющейся гарантом телесной целостности, порядочная язва на видимой поверхности. Конечно, с объективной стороны лепра наносит серьёзный урон населению, ведущему активную общественную жизнь и которое, к тому же ещё, часто кочевое. Но сверх того заметим ещё, что эта болезнь поражает кожу, основную, если не первейшую, границу биологической и психической индивидуальности. С этой точки зрения, низменное лепры вписывается в логическую концепцию нечистого, которую мы уже рассматривали: смешение, стирание различий, угроза идентичности.

Перемещение между главами 12 и 13 нам кажется показательным: изнутри материнского тела (роды, менструации) к телу гниющему. В каком ракурсе внутреннее матери ассоциируется с гниением? Мы уже отметили этот вираж у субъектов с раздвоением личности [132]. Можно подумать, что библейский текст в точности следует за вереницей аналогичных фантазмов, но на свой лад. Напоминание о материнском теле и о родах вводит образ рождения в виде акта насильственного изгнания, посредством которого рождающееся тело вырывается из субстанций материнского. Однако кожа не перестаёт, кажется, нести на себе следы этих субстанций. Следы преследующие и угрожающие, посредством которых фантазм новорожденного тела, сжатый не питающей более, но разрушающей его плацентой, достигает реальности лепры. Ещё шаг, и возможен ещё более резкий отказ от матери, пре-эдиповская идентификация с которой невыносима: субъект само-рождается, представляя в собственном фантазме своё чрево как драгоценный утробный плод, который он должен родить, этот утробный плод тем не менее презренный, так как его внутренности, даже если они являются его частью, можно представить только как низменное, соединяющее его с презрением к этой матери, не интроецирумой, но воплощённой в качестве пожирающей и непереносимой. Наваждение прокажённого и гниющего тела будет таким образом фантазмом самовозрождения со стороны субъекта, который не смог произвести интроекцию матери, но воплотил её в виде пожирающей. Фантазматически, он является обратной стороной, соответствующей культу Великой Матери: негативная и выдвигающая требование воображаемой власти Матери идентификация. Вне гигиенического эффекта именно этот фантазм левитические определения низменного наметили к уничтожению или рассасыванию. Можно связать презрение, провоцируемое физическим недостатком, с тем же неприятием несоответствий телесной идентичности: «Никто, у кого на теле есть недостаток, не должен приступать, ни слепой, ни хромой, ни уродливый, ни такой, у которого переломлена нога или переломлена рука […], никто не должен приступать, чтобы приносить хлеб Богу своему» (Левит 21,18–21).