Литературократия - Берг Михаил Юрьевич. Страница 74

Также и творчество Сорокина определяется как рефлексия ключевой проблемы эпохи постмодернизма: проблемы возможности/невозможности нетоталитарного высказывания. Такие приемы Сорокина, как демонстрация насилия, калеченья тел, переход от стилистики традиционного письма к зауми, мотивируются желанием сделать глубинный слой всякого письма поверхностью своих текстов, вытащить его наружу. Для Курицына важна отсылка к Деррида, утверждавшему, что каждое автоматическое движение текстуально, а каждый текст тоталитарен. Поэтому, как полагает Курицын, тотальность и тоталитарность текста нельзя победить или отменить, но можно вынести на поверхность и сделать объектом игры ⁵⁷⁹. Так как стратегия Курицына состоит в присвоении символического капитала, лежащего в основании категориального аппарата постструктурализма, он не предлагает различения западного и русского постмодернизма, для него постмодернизм — универсальные правила игры; а ввиду того, что в постмодернизме декларируется отказ от какой-либо иерархичности, качеством постмодернистского дискурса объявляется умение соответствовать самому себе. Поэтому, с одной стороны, постмодернизм интерпретируется как «занятие высокообразованных людей», «игроков в бисер», способных легко ориентироваться в «серьезных» проблемах и свободно говорить на языках разных культур ⁵⁸⁰; с другой, дискурс постмодернизма объявляется единственным актуальным фактом литературного процесса. «Постмодерн сегодня не просто мода, он — состояние атмосферы, он может нравиться или не нравиться, но именно и только он сейчас актуален» (Курицын 1992: 227).

Поэтому противопоставление постмодернизму «пост-постмодернизма» (как это делает, например, М. Эпштейн) или вопрос о кризисе постмодернизма для Курицына представляются некорректными. Акцентируя внимание на отказе постмодернизма от тотальности любого дискурса, Курицын соглашается с тотальностью отказа от тотальности. А уподобление процедуры деконструкции игре в бисер снимает вопрос о смысле, ставках и целях этой игры, как, впрочем, и качественном отличии одной авторской стратегии от другой, успехе или неуспехе конкретного законченного фрагмента этой стратегии (в виде текста, акции или применения определенных аспектов авторской функции), зависимости общественной ценности стратегии от состояния и роли соответствующих институций в поле культуры и конкурентной борьбы за власть разных полей. В то время как культурный и символический капитал, присваиваемый автором в процессе деконструкции (как, впрочем, и в результате осуществления любой авторской стратегии) и читателем (потребителем искусства) при чтении (потреблении предмета искусства), функционально зависит от системы институций поля культуры, положения и рейтинга этого поля среди других полей, позиции, занимаемой автором или поддерживающей его группой в социальном пространстве и т. д. Ввиду чего общественная ценность постмодернистского дискурса существенным образом менялась на всех этапах функционирования постмодернистских практик в поле русской (советской) культуры и сопровождалась сначала ощущением нарастающей ценности операции деконструкции, а затем ее падением, которое и может быть обозначено как кризис.

Кризис постмодернизма

Чисто хронологически русский постмодернизм может быть разбит на три этапа — доперестроечный (советский), перестроечный и постперестроечный. То, что понимается под кризисом постмодернизма, может быть раскрыто как 1) кризис имманентный (то есть вызванный ощущением исчерпанности вполне определенных приемов, впервые апробированных авторами «московского концептуализма» — наиболее радикального варианта русского постмодернизма), 2) как часть общего кризиса литературоцентризма (и шире — институционального кризиса русской культуры) и 3) как следствие своеобразия поля русской культуры, не прошедшего период автономизации и блокирующего признание ценности инновационных импульсов, благодаря чему актуальной объявляется редукционистская практика, адаптирующая радикальные приемы в поле массовой культуры.

Антиутопический пафос «перестройки» и книжный бум конца 1980-х годов создали вокруг постмодернистского дискурса наиболее комплиментарную инерцию ожидания ⁵⁸¹. Приемы концептуализма позволяли инвестировать энергоемкий риск интерпретации новой авторской функции как нехудожественной и риск преодоления границы между искусством и неискусством, который всегда чреват возможностью истолкования того или иного жеста как не принадлежащего полю культуры. Общественное внимание было привлечено к практике соц-арта в его варианте высмеивания советских эмблем и снятия их магической силы через редукцию и бесконечное повторение. Соц-артовская деконструкция приобрела характер титульного метода, что, однако, тут же уменьшило риск автора-концептуалиста быть интерпретированным как нехудожник и сняло с нее ту меру радикальности, которой концептуализм (соц-арт) обладал в доперестроечный, андеграундный период. Став массовыми, приемы деконструкции должны были перестать интерпретироваться как инновационные. Возникла «весьма распространенная модель отрицания соц-арта: соцреализм умер, а поскольку соц-арт ничего не умел, кроме как издеваться над советской культурой, то можно его назвать несостоятельным, ибо он а) утратил главную функцию, б) не обладал собственной художественной позитивностью, а потому просто не существует вне силового поля соцреализма» ⁵⁸².

Существенным стал вопрос о взаимосвязи текста и пре-текста, соц-арта и соцреализма, хотя эта зависимость имманентна любой постмодернистской практике. Еще Ю. Кристева создала модель текста-диады — текста, не прочитываемого без пре-текста ⁵⁸³. Соц-артовские конструкции интерпретировались как текст-диада, а раз пре-текст потерял энергоемкую сакральность, его десакрализация перестала быть энергонесущей ⁵⁸⁴. Привлекательность процедуры десакрализации уменьшилась вместе с уменьшением объема присваиваемого символического капитала.

Даже в том случае, когда постмодернистская деконструкция не сводилась к дискредитации соцреалистического пре-текста и типа авторской функции, разработанной авангардистской психоидеологией, фиксировалось сужение возможностей постмодернистской стратегии. «Постмодернизм отнюдь не исчерпывается одним только отрицанием авангардистской психоидеологии, в нем есть и позитивность, как и во всякой большой диахронической системе <…>, но тем не менее эта негация составляет существенный компонент в содержании той культуры, которая триумфирует ныне над поверженной ею культурой 1910-50-х гг.» (Смирнов 1994: 327).

Операция деконструкции имела цель перераспределения и присвоения зон власти, возникших в результате поглощения полем идеологии поля культуры, экономики и т. д. Постмодернизм экспроприировал символический, социальный и культурный капитал позиций в поле власти и идеологии, но как только эти позиции оказались лишенными символического капитала, операция деконструкции перестала быть социально значимой, так как уже не позволяла перераспределять власть. Жречество стало превращаться в патологоанатомию. Как замечает Серафима Ролл, «деконструктивистские модели Сорокина и Ерофеева, неся в себе положительный заряд в начале постмодернизма, в настоящее время утрачивают свою положительную энергию и превращаются в текстуальные клише, обреченные на отмирание» (Постмодернисты 1996: 10). Постмодернизм оказался в положении традиционного искусства, которое опиралось на утопии, потерявшие свою силу и влияние, и ничего не могло поделать с сакрализованным, кроме разрушения ⁵⁸⁵. Поиск новых зон власти и позиций, аккумулирующих символический капитал, пошел разными путями, соответствующими поиску обновленной социальной и повествовательной энергетики.