Философия страха - Свендсен Ларс. Страница 6

Подход Ле Ду и другие подобные позиции страдают одним существенным изъяном, они не принимают во внимание культурный аспект наших переживаний. Ле Ду, по сути, не очень интересны эмоции вне их чисто физиологического проявления, поскольку процессы, происходящие в головном мозге, и реакции организма считаются основополагающими, а осознаваемые эмоции являются не более чем следствием⁵¹. Это, однако, равнозначно тому, чтобы отвергать все, что отличает человеческие переживания от ощущений других животных. Мы можем поддержать философа Майкла Мейера в его утверждении, что эмоции – это «единственная в своем роде, но непостижимая точка, где люди сходятся с животными, а человеческая природа с природой»⁵². Исследование исключительно «животного» аспекта человеческих переживаний, которое мы видим, в частности, в подходе Ле Ду, не является удовлетворительной разгадкой этой непостижимой тайны. Страх у человека и у животного – тема, вызывающая много споров. К примеру, страх у крыс не является некоей когнитивной величиной (т. е. его возникновение совершенно не связано с рациональными суждениями, поскольку у крыс нет способности к таковым), однако страх человека связан с познанием, но тем не менее мы, как это ни парадоксально, подразумеваем одну и ту же эмоцию как у крыс, так и у людей⁵³. Я не претендую на решение этой парадоксальной задачи в данной работе.

С биологической точки зрения мы, как было сказано выше, во многом оснащены тем же самым механизмом страха, что и другие животные, однако наши когнитивные способности, речь и способность к отвлеченному мышлению дают нам совсем другой диапазон звучания. Заяц не боится хищника, который находится на другом континенте, и не беспокоится по поводу того, что в его еде остались инсектициды. Заяц боится того, что находится в непосредственной близости, здесь и сейчас. Главное отличие человеческого страха от страха животного прежде всего заключается не в физиологии, а в причине, способной его вызвать. Аристотель писал: «Мы боимся, разумеется, чего-то ужасного, и это, вообще говоря, является злом. Именно поэтому страх определяют как ожидание зла. Таким образом, мы страшимся всяких зол, например бесславия, бедности, неприязни, смерти»⁵⁴. Все, о чем пишет Аристотель, едва ли напугает кого-нибудь, кроме человека. Значит, человеческий страх коренным образом отличается от страха животного. Мартин Хайдеггер развивает эту мысль дальше и пишет, что «лишь сущее, для которого дело в его бытии идет о нем самом, способно страшиться»⁵⁵. Под этим он подразумевает, что лишь такие создания, которые способны оценивать свое существование, способны испытывать страх, из чего следует, что страх присутствует только в жизни человека. Безусловно, это сильно сказано, поскольку между тем, что мы называем страхом человека, и подобным состоянием животного существует прочная преемственность.

Аристотель определял человека как zoon logon echon. Это часто переводят как «рациональное животное», однако дословно это можно перевести как «сущее, обладающее речью». Человек использует речь, символы, чего животное делать не может. Человек, в отличие от более примитивных животных, обладает способностью создавать символы, понятия и общаться с их помощью. Способность создавать понятия дает нам некоторую независимость от мира, ведь мы можем заменить предмет его символом. Философ Эрнст Кассирер пишет: Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия – части этого универсума, те разные нити, из которых сплетается символическая сеть, запутанная ткань человеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней, так сказать, лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая деятельность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или религиозные ритуалы, что не может ничего видеть и знать без вмешательства этого искусственного посредника. Так обстоит дело не только в теоретической, но и в практической сфере. Даже здесь человек не может жить в мире строгих фактов или сообразно со своими непосредственными желаниями и потребностями. Он живет, скорее, среди воображаемых эмоций, в надеждах и страхах, среди иллюзий и их утрат, среди собственных фантазий и грез. «То, что мешает человеку и тревожит его, – говорил Эпиктет, – это не вещи, а его мнения и фантазии о вещах»⁵⁶.

Мы, люди, можем бояться чего угодно. Наш страх имеет гораздо больший потенциальный размах, чем у любого другого животного, именно потому, что мы – animal symbolicum. Как только мы слышим об опасности, какой бы далекой она ни была, мы часто видим в ней угрозу самим себе. Не в последнюю очередь мы придумываем множество мнимых опасностей, и в этом одна из важнейших причин того, что люди совершают преступления и причиняют друг другу зло. Как пишет Эрнест Беккер:

Люди – несчастные создания, поскольку они осознали смерть. Они могут увидеть зло в том, что их ранит, что вызывает болезнь, или даже в том, что лишает удовольствия. Осознание несет за собой также озабоченность, связанную со злом, даже в случае отсутствия непосредственной опасности; их жизнь превращается в размышление о зле, планомерную деятельность по контролю над ним и его предотвращению. Результатом является одна из величайших трагедий человеческого бытия, то, что можно назвать потребностью к «фетишизации зла», к локализации угрозы жизни в особые зоны, где ее можно ослабить и держать под контролем. Трагедия в том, что очень часто все зависит просто от случая: люди воображают, что зло есть там, где его нет, видят его во всем и уничтожают себя и других, сея вокруг бессмысленные разрушения⁵¹.

Страх, безусловно, может стать причиной агрессии. Этим Фукидид объясняет причину Пелопоннесской войны: спартанцы боялись того, что афиняне становятся все более могущественными и поэтому представляют все большую угрозу⁵⁸.

Эмоции тесно связаны с особыми поведенческими реакциями, и можно привести доводы, в пользу того, что они выработались в процессе эволюции потому, что были полезны⁵⁹. Реакцией на страх обычно является бегство или нападение. Но не всегда. Некоторые чувства и эмоции таковы, что важно именно не демонстрировать их. Название одной из песен Моррисси – «We hate it when our friends become successful»*, и это зачастую соответствует действительности. Завистливость, не в последнюю очередь зависть к другу, является одной из самых неприглядных человеческих черт, и поэтому было бы разумно прятать ее как можно глубже. Как замечает Франсуа Ларошфуко, «люди часто похваляются самыми преступными страстями, но в зависти, страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться»⁶⁰. Все мы, вероятно, были когда-либо страстно влюблены, но не выдавали своих чувств ни взглядом, ни жестом, поскольку слишком многое было поставлено на карту. А как быть, если окажешься в опасной ситуации, такой, что от страха живот сводит, но в то же время понимаешь, что просто нельзя позволить себе показывать страх, поскольку ситуация от этого только ухудшится. Было бы нелепо утверждать, что человек в таких случаях не испытывает определенной эмоции просто потому, что он не выражает ее определенным действием. Эмоции мотивируют к действию, но не определяют его.

Страх часто мотивирует бегство, но порой он пронизывает насквозь, что может в полном смысле слова парализовать человека. Лукреций описывает этот феномен в «О природе вещей» в книге 3: