Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович. Страница 22

«метропольно»-кабацкую традицию. Современное творчество Москвы так же относится к дореволюционному, как дутый нэп —  к размашистому  индустриализму довоенных годов. И это на фоне все той же безответственности. Политическая мысль  Кремля столь же далека Москве, как была далека государственная мысль Петербурга.

       И  все же основное русло нашей культуры пролегает именно  здесь. Сюда несет свои воды русская провинция — особенно юг и восток. Здесь верят в будущее, захлебываются настоящим — пусть по-дурацки —и не в силах вырваться из власти прошлого. Здесь стены слишком насыщены воспоминаниями,  чтобы ультрамодерные жильцы могли уцелеть  от их заразы. Мечтающая стать Америкой Москва в плену  декоративных чар ХVII века. Москва — модерн, может  быть, более Москвы ампирной... Метрополь на фоне Китай-города понятнее Большого театра. И это ставит вопрос о качестве культуры древней Москвы.

     Что  говорят нам фасады и купола ее бесчисленных церквей? Конструктивно перенесенный в камень северный шатер да владимирский куб, отяжелевший, огрузневший, с  пышно  изогнутой восточной луковицей. Нет новых идей,  нет и строгости завершений. Нет ничего, что взволновало  бы присутствием подлинно  великого искусства. В Москве  есть несколько чудесных церквей. Но ведь и очарование нарышкинского  стиля только в его декоративности. О, в декоративном  чутье нельзя отказать Москве! Архитектурно  бессмысленная  идея Василия  Блаженного  разрешена с  удивительным  мастерством. Самые грузные и грубые формы   согреты и оживлены яркой живописностью.  Чтобы  вполне оценить декоративный эффект лубочного искусства  в его ансамбле, нужно видеть Троицкую Лавру. Когда я пишу   эти строки, я пытаюсь с усилием оторваться от того  лирического наваждения, перед которым бессилен в Москве. Хочется целовать эти камни и благославлять Бога за то,   что они все еще стоят. Но, вдумываясь, вижу, что это художественное впечатление неглубоко, что его идея бедна. Как   назвать ее? умилением? — нет. Стоит увидеть эти формы   хотя бы в недалеком Угличе, где еще чувствуется дыхание   Севера, чтобы понять, каков может быть чисто религиозный  смысл этого искусства. Московские кокошники, барабаны, крыльца, как пасхи и колокольни — как пасхальный   стол с куличами и крашеными  яйцами... Веселый трезвон,   кумачовые рубахи, шапки набекрень, гулящая, веселящаяся Русь. Это идеал великорусской нарядной праздничности.   Очевидно, в Москве мы  видим пышный  закат великого и    строгого древнерусского искусства. Непонимание этого    факта натворило уже много бед делу нашего национального возрождения. Подражать Москве — значит обрекать себя

==58

на педантическую пошлость: таково русское «возрождение» Александра III.

     Беда Москвы в том, что искусство ее слишком неполно выражает ее историческую идею. В нем сказалась показная пышность  царской власти да бытовая праздничная сторона уже оплотневающей  народной религиозности. Где же искать нам величие старой Москвы?

    Попробуем подойти к Кремлю. Отрешимся от мишуры «николаевской готики», от шума людных площадей, от отступивших  небоскребов новой Москвы, — обойдем, лучше всего ночью, окружность его стен и башен — и, может быть, тогда за лубочной декоративностью Кремля мы почувствуем тяжкую мощь. А  если вообразим себе старую, деревянную («васнецовскую»)' Москву с ее лабиринтом клетей и теремов, то эта каменная твердыня, словно орел, упавший  с облаков в сердце нищей России, покажется грозным  чудом. Тени Ивана III и Ивана IY встают над древними стенами, столько раз облитыми кровью — врагов России и царских недругов. Набеги ханов, казни опричнины, поляки в Кремле —всю  трагическую повесть Москвы читаем мы на стенах Кремля , повесть о нечеловеческой воле, о жестокой борьбе, о надрыве. Недаром  Грозный, Годуновпросятся в шекспировскую хронику. Дух тиранов Ренессанса, последних Медичи и Валуа, живёт в кремлевском дворце, под византийско-татарской  тяжестью  золотых одежд. Грозные цари взнуздали, измучили Русь, но не дали ей развалиться, расползтись по безбрежным просторам.    Обойдите когда-нибудь в летний день кольцо южных московских монастырей-сторожей: Донской, Данилов, Симонов. Поднимитесь на гигантскую колокольню Симонова и, окинув взглядом бескрайнюю равнину, вы поймете географический смысл  Москвы и ее историческое призвание. Северная лесная Русь, со своими соснами, остатками некогда дремучих лесов, добегает до самого города, защищает его, создает ему надежный тыл. Москва питается северной Русью, ее духовными  силами, ее трудовой энергией, но, чувствуя ее за плечами, она смотрит —на юг и восток. Эти колокольни-крепости  вглядываются  зорко в безлесную (ныне) равнину, по которой расходятся ленты дорог: на Калугу — Смоленск, Коломну—  Рязань, на Нижний, Саратов. Здесь, за Ордынкой, пролегала дорога в Орду. Отсюда ждали крымчаков. Степь набегала в вихре пыли, в пожарах деревень, чтобы разбиться у московских стен. И отсюда Москва посылает рой за роем своих стрельцов и детей боярских в остроги на Дикое Поле, в вечной борьбе со степью.    Но странная эта борьба: она как будто чужда ненависти. Овладевая степью, Русь начинает ее любить; она находит здесь новую родину. Волга, татарская река, становится ее

==59

«матушкой», «кормилицей». Здесь, в Москве, до Волги рукой подать: до Рыбинска, до Ярославля, до Нижнего. Порою кажется, что Москва сама стоит на Волге. То, что Москва сжала в тройном кольце своих белых стен, то Волга развернула на тысячи верст. Умилие угличских и костромских куполов, крепкую  силу раскольничьего Керженца, буйную  волю Нижнего,  Казани, Саратова, разбойничью жуть Жигулей, тоску степных курганов, поросших полынью, и раскаленное море мертвых песков — ворота Азии. В сущности, Азия предчувствуется уже в Москве. Европеец,посетивший  ее впервые, и русский, возвращающийся в нее из  скитаний по Западу, остро пронзены азиатской душой Москвы. Пусть не святые и дикие, но вечно родные степи — колыбель  новой русской души. В степях сложилось казачество  (даже имя  татарское),которое  своей разбойной удалью подарило Руси Дон и Кавказ, Урал  и пол-Азии. В степях сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда как о чем-то исконном и вечном.. Ширь  русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость — и тоска, тяжесть и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к безбрежному. Тройка, («и какой же русский не любит  быстрой езды!»), кутежи, цыганские песни, «бессмысленный   русский бунт», и мученический подвиг, и надрыв труда.В  природе Азии живет дух тяжёсти. Туранскую безблагодатную стихию он гнетет к земле, то зажигая пожарами  страстей, то погружая в дремотную лень. Для религиозного  гения славян дух тяжести — тема творческого преодоления, как грудь земли для пахаря. Микула поднимает «тягу земную», которую не поднять удалому и хитрому  витязю. В этом — тема русского творчества. Старая Москва не смогла художественно осмыслить свое призвание. Это  сделал Толстой, в котором воплотился гений Москвы, как  в Достоевском- гений Петербурга.

         Ныне тяжесть государствённого строительства России опять  ложится на плечи Москвы. Конец двухвековому покою и гениальному баловству. На милое лицо Москвы ляжет  трагическая складка, наследие освобожденного Петербурга. Теперь Москва настороже —  и как должны быть  зорки ее глаза, как чутки и напряжены ее нервы! Все, что  творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы  Памира, — все будет отдаваться в Кремле. С утратой  западных  областей Восток всецело приковывает к себе ее  творческие силы. Москва призвана руководить подъемом  целых  материков. Ее долг — просветлять христианским  славянским  сознанием туранскую тяжелую стихию в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии. Да  не ослабевает она в этом подвиге, да не склонится долу, по-