Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович. Страница 92

==288

мятся выразить себя противоположные энергии духа. Новый социализм есть последнее слово социальной реакции. Нельзя говорить о консерватизме движения, стремящегося ниспровергнуть существующий  капиталистический строй. И хотя слово «реакция» многозначно, его можно употреблять для характеристики всех сил, которые в новое время, принципиально и радикально, восстали на мир идей, породивших  Великую  Революцию  или порожденных  ею. Для этого идейного комплекса, для всего существенного и пребывающего в нем есть одно объемлющее слово: свобода, а отрицанием свободы определяется природа реакции.

   В наше  время умышленно  не желают понимать значения слова «свобода» и требуют его строгого определения. Строгое определение свободы встречает большие философские трудности, а отсюда заключают с поспешным торжеством о пустоте и бессодержательности самой идеи. Как будто бы легко определить «любовь», или «родину», или даже «нацию». И будто бы нужно сперва найти определение нации или отечества, чтобы умереть за них. Еще не совсем сошло  в могилу то поколение (поколения), которое умело умирать за свободу как за величайшую святыню, не спрашивая  ее философских определений. Вера не тождественна с богословием. Существенно не содержание свободы, а вера в свободу или пафос свободы. К тому же в политической жизни  речь идет не о метафизической, а о социальной свободе: об уменьшении зависимости, о возрастании самоопределения личности по отношению  к обществу и прежде всего к государству;       таким образом, свобода получает достаточно определенное содержание. Правда, это содержание  должно быть еще  более уточнено, чтобы пол-: учить деловую пригодность в политической работе нашего времени.

    Когда-то, особенно в середине XIX века, консерваторы любили  противополагать свободе порядок: не власть, не мощь  как биологически-эстетическую ценность, а именно порядок. Любопытно, что с того времени (1848 г.) буржуазия чувствует себя на стороне порядка, хотя социализм, и старый, и новый, не перестает упрекать ее в анархизме. Старый  «порядок» и .новая «организация», казалось бы, чрезвычайно близки по своему значению. Однако порядок выражает  более статическую, данную сторону социальной организации; организация в современном смысле — творчество нового    порядка.   Но и порядок, и организация суть силы, ограничивающие свободу, частично или целиком отрицающие  ее.

    Действительно, всякое социальное строительство совершается  за счет свободы личностей, урезывая, умаляя ее. Всякий  закон, всякий устав, образование каждой, хотя бы

==289

совершенно свободной, корпорации означает отказ (или   принуждение  к отказу) личности от некоторой доли ее   прав. Личная свобода есть материя, из которой шьется всякая социальная одежда. Запас этой материи не может быть   неистощимым;  он расходуется и не пополняется ничем. Это значит, предел всякой общественной организации есть   всеобщее рабство. Противоположный, низший предел организации есть полная социальная нагота, анархия, свободная и жестокая борьба всех против всех. Между этими двумя границами   совершается  колебание  социальных   приливов и отливов. Средневековье знало широкую свободу личностей (феодальных) и групп (корпораций), правда   на фоне массовой несвободы сервов. Абсолютная монархия   нового времени подчинила буйную феодальную  свободу   всеобщего порядка. Окостенелая стеснительность этого порядка вызвала взрыв буржуазного освобождения, пытавшегося построить жизнь на свободной игре сил. Ныне государство, питаемое социальной идеей, собирается положить   конец этой свободе и восстановить свой, столь недавно поколебленный абсолютизм. В Италии и России оно утверждает себя с такой беспощадностью, как ни одна тирания  времен Возрождения, оставляя позади себя даже крепостную империю   Диоклетиана и Константина. Фашистское  государство Италии представляется более зрелым и зловещим  в своем холодном демонизме, чем остервенелое безумие коммунизма. Коммунизм  в России живет еще бессознательным  отголоском Великой  Революции. Утверждая  себя как диктатуру класса, обреченного на уничтожение в  процессе революции, он сам признает свою переходность и  временность. Фашизм сознает себя Империей, которая хочет быть вечной, как Рим. И коммунизм, и фашизм выходят далеко за грани только экономической или социальной  реконструкции общества. Для фашизма эта задача даже явственно оказывается на втором плане. Но они оба стремятся к полному овладению человеческой личностью, к совершенному  использованию   ее в интересах государства.  Работник, солдат, производитель — вот все, что остается от  человека. Государство не оставляет ни одного угла в его  жилище, ни одного угла в его душе вне своего контроля и  своей «организации». Религия, искусство, научная работа,  семья и воспитание — все становится функцией государства. Личность теряет до конца свое достоинство, свое отличие от животного. Для государства-зверя политика становится человеческой отраслью животноводства. Ясно, что такое самосознание государства несовместимо с христианством. В явной или скрытой форме  война христианству объявлена  в коммунистической  России, в фашистской Италии, в гитлеровской Германии. Лишь русские эмиг-

==290

рантские варианты национального социализма любят рядиться в православные цвета. Впрочем, православие их при этом неизбежно теряет христианское содержание, превращаясь в национально-бытовой полуязыческий ритуализм.

    Какие силы в мире противостоят этому натиску универсального деспотизма, на страже свободы? В течение полутора веков свобода во всех ее аспектах — как свобода политическая, экономическая и духовная — была связана с судьбой одного класса — буржуазии. Ее гегемония в современном обществе сообщает ему характер самого свободного из когда-либо существовавших на земле. По-видимому, это не было случайностью. Не раз в истории торжество буржуазии было отмечено расцветом свободы: в демократиях Греции, в средневековых коммунах, в вечевых народоправствах Руси. Ввиду различия духовных основ этих культур объединяющее  их свободолюбие буржуазии следует объяснить ее своеобразной ролью в общественно-хозяйственной жизни. Буржуазия несет с собой начало личной инициативы, сознательного расчета, свободной и личной организации  производства. Пусть иногда она не отказывается от помощи   и привилегий государства. В основном она держится  на вере в собственные усилия экономически-творческой личности. Буржуазия проникнута известным недоверием  к государству,  к его вмешательству   во все жизненные  сферы. Она придерживается государственного минимализма.  Защищая  прежде всего свою свободу хозяина, свободу хозяйственного творчества, она психологически приходит к признанию  свободы вообще: свободы гражданина, свободы разума и совести. Есть одна сфера духовной свободы, которая совершенно непосредственно связана с буржуазным   сознанием: это свобода мысли. Мысль для буржуа  есть непременное и постоянное условие его собственного хозяйствования: строгая, аналитическая и синтетическая, вполне наукообразная мысль, которая отличает рационализм  буржуазной экономики от других традиционных  и социально-связанных хозяйственных форм. Творческая психология капитализма сродни психологии науки. Буржуа  всегда поддерживает критическую пытливость ученого, и XIX век, губительный для многих отраслей духовной  культуры, оказался исключительно счастливым для научного творчества. Но дух науки — это дух свободы.

   Буржуазия европейских обществ пережила очень сложную  и бурную историю. В процессе ее буржуазное обоснование свободы меняло  свою идеологию. В начале новых столетий это обоснование имеет строго христианский характер. Первый капиталист проявляется перед нами в облике сурового протестанта. Пуританин, он протестует против  роскоши и легкомыслия  католически-дворянского