Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович. Страница 96

==300

отличие от политической) активности. Это указывает направление исторической магистрали. Среди буржуазии, особенно христианской, найдутся группы, способные поставить общественное или национальное спасение выше классовых интересов. Интеллигенция по природе и социальной чуткости своей должна идти за мощной и творческой идеей. Новая, третья социальная сила, подобно фашизму,  не может быть классовой, но всенародной. И, подобно социализму, она не может быть только национальной. Для христианской совести, как и для современного хозяйства, земной шар уже стал единым живым телом.

    Будет ли так, мы не знаем. И это хорошо, что мы не знаем, что будущее скрыто от нас. Человечество всегда может погибнуть. И погибнуть оно может на разных путях: в коммунизме,  в фашизме или  в буржуазном разложении. Но  спастись оно может только в христианстве.

==301

ТРАГЕДИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ СВЯТОСТИ

    Когда мы  вдумываемся в трагическую судьбу древнерусской культуры — и прежде всего русской Церкви, — для  нас трагедия эта воплощается в двойном и взаимно связанном расколе конца XVII века: раскола раскольничьих  стрелецких бунтов, и не было более ожесточенных врагов  его дела, чем последователи «старой веры». Петр продолжал  в государстве и быте реформу, начатую Никоном в Церкви.  Реформа Никона была скромна и совершенно ортодоксальна, реформа Петра, ломала все устои древней жизни. Но  приемы своего проведения, по своей насильственности реформа Никона уже предвещала революцию Петра. И в обоих случаях эта насильственность, принимавшая характер  жестокого гонения была до известной степени вынужденной. Оправданием ей может служить склероз русской жизни, окостенелость ее, которая не допускала органического  обновления. Старина не хотела обновляться, ее приходилось ломать — ради сохранения бытия самой России. Роковые последствия этой церковно-государственной революции слишком  известны, слишком болят еще в нас, чтобы  на них стоило останавливаться. В религии — конец византийской «симфонии» Церкви и государства, ведомственное  включение Церкви в государство, порабощение епископата,  принижение духовенства, утрата Церковью надолго своего  национального лица, при переходе водительства к малороссам с их католизирующими, отчасти протестантскими тенденциями. Наиболее страшное —  полная секуляризация  культуры, отпад влиятельной части интеллигенции от Церкви и даже от христианства. На противоположном полюсе,  в народных глубинах, — горячая, но темная религиозность,  плодящая изуверские секты, в отрыве от Церкви засыхающая, безблагодатная, не творческая, но все же мощная рядом с видимой слабостью господствующей Церкви.

    Возвращаясь к исходному моменту кризиса, мы стоим  перед склерозом XVII века, требующим объяснения. Теория «бытового исповедничества», усматривающая в нем самую природу русской религиозности, может служить лишь к оправданию старообрядческого раскола, но не удовлетворяет того, кто умеет различить в древней Руси богатое цве-

==302

тение духовной жизни. Окостенелость XVII века в основном стволе русской культуры — несомненно, явление упадническое, а не первичное. Вещественным выражением ее может служить  сухость московской иконописи XVII века (до немецких  влияний), немощное завершение могучей русской живописи XV  — XVI веков. Политическому и религиозному кризису XVII века должен был предшествовать иной кризис, который обновил цветение русской культуры. И  этот кризис — мы  знаем, когда и как он развивался и чем закончился. Он тщательно, хотя, быть может, и недостаточно изучался историками русской культуры. Но он никогда не был оценен во всем его значении и во всех последствиях. Это кризис начала XVI века, известный под именем  борьбы«осифлян»  и «заволжцев». От духовного кровопускания, которое русская Церковь претерпела в княжение Василия III, она никогда не могла оправиться совершенно. Но, чтобы уяснить себе весь смысл этого явления, надо поставить его в связь с основной линией развития духовной жизни  в Древней Руси.

2.

   Многие думают, что духовная жизнь есть нечто неподвижно пребывающее  в глубине изменчивого потока истории. Историк, даже историк Церкви, редко заглядывает в эту глубину. Сложная композиция его картины сплетается из взаимодействия духовных начал с мирскими, Церкви с государством, обществом, культурой. За вопросами права, организации, культуры едва брезжит духовная жизнь, не требующая  объяснений, но ничего и не объясняющая, — неизменная предпосылка  христианской общественности. Живая  святость находит себе место в популярной агиологической легенде, но не в научной истории. Почему? Неужели невозможно освоить легенду и научному исследованию  усмотреть  за  литературной  схемой  живое  и, следовательно, развивающееся явление, разглядеть под нимбом  конкретные личные  и национальные черты. Эта работа для русской Церкви — еще в зачатке, но сделанного достаточно, чтобы поставить главные вехи: чтобы в соборе русских угодников различить поколения учеников, несущих  и обогащающих  греческую традицию духовной жизни. Развернутый во времени ряд этот показывает не одно преемство традиции, но и вновь загорающиеся очаги, моменты подъема, стояния и упадка, наконец роковое раздвоение  — бифуркацию XVI  века. Схематически это развитие духовной  жизни в Древней  Руси отмечают следующие

==303

имена: Феодосии Печерский —  Сергий Радонежский —  Иосиф Волоцкий и Нил Сорский. В эту линию, разумеется, включаются лишь носители духовной жизни в узком  смысле слова: подвижники-аскеты, иноки и пустынножители, чин преподобных. Вне его остаются не только святители, но и многочисленные святые миряне, столь характерные  для древнерусской   святости.  Но  как ни  существенна мирянская святость для русского типа православия, она все же никогда не являлась центральной, сама  питаясь духовной энергией, истекающей из монастыря  или пустыни. С другой стороны, она обнаруживает гораздо  большую статичность. Трудно усмотреть следы развития в  облике святого князя Древней Руси, а русский юродивый,  «блаженный» сохранился в своих основных национальных  чертах до наших дней. Динамичным, развивающимся в  истории и определяющим историю — как ни странно это  может показаться на первый взгляд — остается наиболее  отрешенный от мира и истории, наиболее обращенный к вечности тип святости: лик преподобных.

3.

     С Феодосием и Антонием  Печерским греческий идеал   монашества впервые вступает на русскую землю. У святого   Антония  не было и не могло быть русских учителей. Он   учился в Греции, на Афоне, как и Феодосии заимствовал   из Константинополя Студийский устав. Влияние греческих   житий  в биографии св. Феодосия, составленной Нестором   (житие св. Антония не дошло до нас), несомненно. Шахматов и Абрамович вскрыли всю мозаику его литературных   заимствований, не нарушающую  жизненной  правдивости   его иконописного портрета. Греческое и русское здесь легко наслаивается друг на друга, и притом так, что выделение национальных черт не является невозможным.

      Несомненно, что для преп. Феодосия, в изображении Нестора (таким он остался навсегда в памяти поколений),  идеальным  прототипом  было палестинское монашество,   как оно отразилось в житиях св. Евфимия Велтского, св.   СаввыОсвященного и других подвижников V-VI веков. Не   египетское, не сирийское, а именно палестинское. Это означает прежде всего, что православная Русь избрала не радикальный, а средний путь подвига. Сурова жизнь великих   палестинцев, как и жизнь самого Феодосия, но по сравнению с бытом отшельников Египта и Сирии она должна показаться умеренной, человечной, культурной. Св. Феодосии   не увлекался ни крайностями аскезы, ни сладостью уеди-