Чувства и вещи - Богат Евгений Михайлович. Страница 31
Первый оратор «за круглым столом». Да у нас на дворе век техники, век космоса и электроники. И он не может не влиять на человека, не менять его не делать более рациональным. Но этот высокий творческий рационализм надо отличать от другого — мелочного и бытового. Я думаю, что последний идет от некоей нравственной, очень опасной глухоты и ограниченности…
Второй оратор. А все-таки изменился человек под влиянием нашего века или не изменился? Сейчас все больше появляется людей, которые рассуждают как автор известного нам письма. Мол, обойдемся без эмоции. Я не особенно верю, что могут сосуществовать два рационализма — «высокий» и «низкий» Любой рационализм овеществляет живое, человеческое будь то явление искусства, чувство, слово он обедняет и личность, и ее отношения с миром…
Третий оратор. Дело не в изменении человека самого по себе, а в том, что с каждым новым поколением вскрываются новые резервы его натуры. Причем резервы эти в точности соответствуют «повестке дня». Вчера в них не было нужды, и они не проявлялись, а сегодня… Вот, например, автор письма пишет о том, что люди стали рациональнее (читай — суше, расчетливее). Но ведь именно рационализм сейчас остро необходим. Оговорюсь заранее: я вовсе не считаю неизбежной проекцию деловых качеств на личную жизнь. Нужен какой-то своеобразный регулятор, и я уверен, что им успешно может служить творчество…
Четвертый оратор. Именно творчество! Помню, однажды мне пришлось присутствовать на традиционном теоретическом семинаре в Институте физических проблем, который возглавляет академик П. Л. Капица. Шел доклад по излюбленной здесь теме — о жидком гелии. Выступавший писал формулы, чертил графики и говорил на языке, обыкновенным людям недоступном. Я, честно говоря, хотя и инженер по образованию, тоже мало что во всем этом понимал и лишь следил за аудиторией. Достаточно было докладчику поставить какой-то значок над греческой буквой, изменить индекс или взять в рамочку формулу, как собравшиеся начинали реагировать самым бурным образом. Они смеялись, иронизировали, отпускали реплики. Это был целый спектр недоступных мне человеческих страстей. Я неспроста привел здесь этот пример. На мой взгляд, в том-то и состоит влияние на человека научно-технического прогресса, что он открывает перед ним ранее ему недоступные «ультрафиолетовые» и «инфракрасные» области эмоционального спектра, делает более многогранным его восприятие…
Пятый оратор. В научной работе, на производстве, когда создаются блага для общества, рационализм необходим, он должен быть профессиональным качеством ученого, изыскателя, инженера. Но в сфере личных отношений он, по-моему, должен переходить в свою диалектическую противоположность: здесь наиболее рациональным вариантом взаимоотношений между людьми должна быть такая «эмоционализация», которая обеспечивает наибольшую полноту счастья, скажем, двух любящих людей…
Шестой оратор. Сегодняшние молодые люди влюбляются и переживают, может быть, ничуть не меньше, чем шекспировские Ромео и Джульетта. Но нынешний Ромео исполняет в жизни не единственную роль влюбленного. Кроме всего прочего он работает или учится, и работа или учеба требуют от него часто огромного внимания и умственного напряжения. А иногда он и учится, и работает одновременно. Помимо этого Ромео может существовать и еще в нескольких качествах: быть спортсменом, самодеятельным артистом, рыболовом, болельщиком и т. д. Успех или неудача в каждой из этих жизненных ролей пробуждают в Ромео определенную гамму чувств. В результате он не в состоянии, хотя это ему и хочется, всю силу эмоций сосредоточить на предмете своей любви. Поэтому он начинает определять место Джульетты в своих планах: высчитывает, когда может с ней встретиться, сколько ей времени уделить. Он неизбежно задумывается, не мешает ли чувство к девушке его работе, учебе и другим делам, не так ли? Для современного молодого человека девушка не какое-то таинственное существо…
Оратор седьмой. Лично меня особенно тревожит не рационализм в области интимных, личных отношений или даже на работе, а рационализм в гражданственной, общественной жизни. Я имею в виду, в частности, расчет на успех или неуспех перед вышестоящими лицами и «влиятельными сферами» — расчет, которым руководствуются иногда на трибунах наших собраний. Это поопаснее рационализма в любви… Кстати, что такое, в сущности, иррационализм? Может быть, рационализм, доведенный до абсурда?
Оратор восьмой. Когда раздаются голоса о рационализме как необходимой для человека в век научно-технического прогресса черте, когда его рассматривают как своеобразный механизм для приспособления к новым, усложненным условиям, мало кто обращает внимание, что объединяются совсем разные понятия, скажем научная работа, общественно полезная деятельность и сфера личных, интимных отношений. Кроме того, на мой взгляд, здесь допускается и методологическая ошибка. Во всем винят количество обрушивающейся на человека информации Но разве титаны эпохи Возрождения, которые тоже были потрясаемы лавиной новой информации, чувствовали менее страстно, горячо, тонко и лирично, чем их деды, не столь эрудированные?..
(Надеюсь, читатель воскресит сейчас в памяти те места из дневника Ивана Филиппчука и из диспута в кафе «Под интегралом», которые имеют касательство к универсальности людей Возрождения, к тайнам гармонии между умом и сердцем…)
Оратор девятый. Не могу согласиться с товарищем, который утверждал, что под влиянием научно-технического прогресса расширяется «спектр чувств» человека. Смех, ирония, реплики ученых в ответ на изложение докладчиком каких-то математических формул — это лишь реакция на восприятие сугубо профессиональной информации. Примерно так же смеялся бы бондарь, если бы ему кто-то предложил скреплять бочки вместо обручей гвоздями. Но ни старинного бондаря, ни современных ученых такая «эмоциональность» не гарантирует от того, что они могут быть совершеннейшими «сухарями» во взаимоотношениях с близкими людьми.
Стоит ли и дальше утомлять читателя разнообразием точек зрения? Не лучше ли рассказать живую человеческую историю?
Иван Филиппчук, помните, писал в дневнике:
«Может быть, самое интересное — исследовать, как влияет этот бесспорно существующий — новый — стиль мышления на склад души, на стиль чувств».
А рядом он выписал из Гете:
«…то, что я знаю, узнать может всякий, а сердце такое лишь у меня».
Глава четвертая
АХИЛЛ И ЧЕРЕПАХА
Странное письмо. Поездка в Нижнеустинск. О дожде и пчелах. Жар-птица. Офелия и Гамлет.
Развернутая метафора любви. Математическая мораль
1
«Уважаемые товарищи! Я первый раз пишу в газету. И пишу о себе, а это так трудно. Будьте добры, передайте мое письмо благородному и мужественному человеку. Мне так хотелось бы получить честный ответ от чистого сердца на вопрос: стоит ли жить после того, как твое достоинство женщины и человека унизили и растоптали? В чем черпать силы, чтобы жить дальше, если самая большая ценность оказалась медяком, да еще фальшивым?
Вы помните, несколько лет назад шел фильм кажется итальянский, „Главная улица“? Так вот у меня В жизни стряслось что-то похожее… Только отличие в том, что жизнь — не кино.
Мне двадцать шесть, я окончила химфак пединститута и сейчас работаю в школе в городе Нижнеустинске. Я химичка, как нас называют но не могу жить без музыки, стихов, без Тургенева и Л. Толстого. Может быть, в этом мое несчастье, я ищу в жизни то, что ушло из нее. Мои любимые герои с детства с четырнадцати лет, Рудин и Андрей Болконский.
Я рано потеряла родителей и стала жить одна, но не падала духом, верила, что встречу доброго благородного, мужественного человека. Но время шло, а одиночество становилось все нестерпимей
И вот я наконец не одна: он уверял, что любит меня, стоял передо мной на коленях. Он тоже работает в школе соседней, его зовут Алексей Истомин, математик. Немного странный, но, мне казалось серьезный и умный. Я думала — ему со мной хорошо. Он болел, я ухаживала за ним.
Я давно читаю вашу газету, в ней печатаются большие, глубокие писатели, может быть, они что-то поймут в этой истории, я ничего не понимаю, чуть не сошла с ума.
Он вечером должен был ко мне переехать, я помогала ему утром собирать вещи. К девяти часам накрыла стол, откупорила вино. В десять его нет, и в одиннадцать, и в двенадцать… Я побежала к нему, увидела в окно — он сидел за столом и что-то писал и улыбался!.. Это было как в „Главной улице“. Чудовищно!
Это был тоже розыгрыш. Только, видимо, не на пари, не для товарищей, а чтобы потешить себя. У меня не было сил даже постучать в окно, я ушла, и мне хотелось умереть.
Я ничего не понимаю, мне очень плохо сейчас. Как жить дальше?
P. S. Мне кажется, надо мной смеется весь наш маленький город, тоже как в „Главной улице“. Я иду в школу, опустив голову низко-низко…»