Гегель за 90 минут - Стретерн Пол. Страница 2

Тогда же Гегель увлекся культурой Древней Греции и новой философией Канта. Приветствуя опубликованную семью годами раньше, в 1781 г., «Критику чистого разума», он называл ее «величайшим событием за всю историю немецкой философии».

Чтобы понять все значение Канта, нужно обратиться к истории философии. В середине XVIII в. шотландский философ Юм заявил о том, что достоверность философского знания невелика и единственным надежным источником знаний является опыт. Эмпирическая философия Юма продемонстрировала невозможность дальнейшего создания новых философских систем. Для построения любой системы требуются такие элементы, как причинность (причина и следствие), но Юм показал, что это всего лишь предположение. Никто и никогда не наблюдал причину и вытекающее из нее следствие – только последовательные события. Все выглядело так, что наступает конец философии.

Предотвратить катастрофу удалось Канту. Он предположил, что причинно-следственная связь есть лишь один из способов постижения пространства и времени, цвета и так далее. Юм был прав: в мире причинности как таковой не существует, она есть в нас самих, в нашем восприятии мира.

Воздвигнув это основание и вооружившись рационализмом, Кант построил всеобъемлющую, все объясняющую философскую систему, а затем поведал ее миру в серии почти не доступных пониманию работ. Так началась великая эпоха немецкой метафизики, возвышенной и многословной. Гегель был в восторге: вот он, ум столь же энциклопедический (и столь же прозаичный), как и его собственный.

Гегель прилежно штудировал Канта, дополняя его чтением греческих классиков и собирая урожай для своей «мельницы цитат». Уже тогда, в те ранние годы, товарищи называли его «старичком» – как по причине его внешней невзрачности, так и из-за маниакальной страсти к учению. Ко времени окончания университета в 1793 г. Гегель не выказывал ни малейшего намерения связать свое будущее с церковью. Более всего ему хотелось занять академический пост и преподавать в университете, но, как ни странно, ему удалось получить лишь среднюю степень. В выпускном свидетельстве указано, что его познания в философии недостаточно хороши.

Как это часто случается с людьми блестящего ума и еще чаще с посредственностями, книги по философии и другим предметам, которые Гегель читал в университете, почти не имели отношения к программе курса. Решив продолжать в том же духе, он, чтобы зарабатывать на жизнь, начал давать частные уроки. С этой целью Гегель на три года уехал в Берн, столицу Швейцарии. В это время он много занимался в библиотеке и жил довольно уединенно, находя утешение в общении с природой.

Впечатления от эффектных альпийских пейзажей – любопытный штрих к психологическому портрету Гегеля. «Природа примиряет меня с самим собой и с другими людьми. Поэтому я так часто ищу защиты у нашей истинной матери. Она помогает мне отгородиться от людей и не вступать с ними в какие-либо соглашения».

При этом величественные альпийские вершины казались Гегелю «вечно мертвыми», тогда как водопад представлялся олицетворением свободы, игры и вечного движения вперед.

По мнению психолога Шарфштейна, мрачные горные пики ассоциировались у Гегеля с «давящей неподвижностью депрессии», водопад же символизировал «радость освобождения от него». Независимо от того, чего в этом отзыве больше – психологического прозрения или интерпретативного преувеличения, в те годы Гегель определенно страдал от приступов глубокой депрессии, тяжкого недуга, преследовавшего его на протяжении всей жизни. (Предположение это, похоже, подтверждают и произведения, и портреты философа.)

Под влиянием своего героя – Канта – Гегель сочинил несколько религиозных трактатов, в которых критиковал авторитаризм христианства, и «Жизнь Иисуса», в которой Христос показан почти исключительно как светская фигура. Объяснения христианской доктрины в устах Христа часто и странным образом напоминают высказывания героя самого Канта: глубочайшая простота галилеянина сменяется причудливым нагромождением тяжеловесных философствований пруссака. В основу своего нравственного учения Кант положил так называемый категорический императив: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» [2].

Правило это явно проистекает из заповеди самого Христа: «…во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними…» [3] Попытка превзойти Канта заканчивается тем, что гегелевский Христос говорит: «To, что вы бы хотели видеть общим законом для всех людей, в том числе и для вас, тем руководствуйтесь в своем поведении – это и есть основной закон нравственности» [4]. И в стилевом, и в содержательном смысле гегелевская версия Христа выглядит блеклым и приземленным, бездушным перепевом, о чем впоследствии пожалел и сам Гегель. (При его жизни книга опубликована не была, а в пожилом возрасте он даже пытался уничтожить все варианты ее рукописи.)

В 1796 г. Гёльдерлин помог другу получить место воспитателя во Франкфурте, где поэт тогда жил. Но по приезде Гегель обнаружил, что Гёльдерлин отчаянно влюблен в жену какого-то банкира, представлявшуюся ему инкарнацией Древней Греции. Спасаясь от наступающей меланхолии, Гегель с еще большим рвением взялся за книги. В свободное время, которого он позволял себе немного, Гегель начал сочинять мучительно депрессивные, нескладные стихи: «Что видел, слышал, что он испытал в святую ночь, то мудрый закон слабым душам открыть не велел, дабы они не проговорились об этом никому, размышления посвященного своей трескотней пустой не нарушили, не вызвали гнев ко Святейшему, дабы Оно повергнутым в грязь и поруганным не оказалось…» [5]

Каким бы двусмысленным ни было отношение Гегеля к «пустой трескот– не», сила его – в прозе.

В эти годы одиночества Гегель пережил глубокое мистическое прозрение. Ему как будто открылось божественное единство космоса, где все разделения представлены иллюзией, где все взаимозависимо, где высшая реальность цельна. Гегель читал Спинозу, еврейского философа-пантеиста XVII в., философия которого, вероятно, и повлияла на его видение.

Философская система Спинозы во многих отношениях сооружение не менее впечатляющее, чем построения Канта. Спиноза создал ее по образцу евклидовой геометрии. Начав с нескольких аксиом и определений, он продолжил их серией теорем и завершил системой необычайной ясности и рационализма. Эта представленная в виде геометрической системы вселенная и есть Бог, и только Он один совершенно реален. Он (а значит, и бесконечная, содержащаяся в Нем вселенная) не заключает в себе отрицания и управляется абсолютной логической необходимостью. Видение мира как чего-то негативного, дурного, конечного и несущественного есть следствие природы людей как созданий ограниченных, но способных постигнуть абсолютную необходимость и истинную реальность бесконечного целого.

Под влиянием этого видения Гегель решил отказаться от таких развлечений, как поэзия, богохульство и ведение дневника в форме энциклопедии. Он полностью посвятил себя философии. С этого момента вся последующая жизнь Гегеля была попыткой выразить мистическое видение космоса и подвести под него рациональный интеллектуальный фундамент. Плодом трудов станет его собственная всеобъемлющая система.

С самого начала эта система имела много сходства с творением Спинозы – за исключением, конечно, геометрической ясности. Что касается формы подачи, то здесь Гегель по-прежнему брал пример с Канта: монументальность и запутанность. Тем не менее именно Спиноза показал Гегелю, как избавиться от чрезмерного влияния Канта. Оказалось, кантовская философская система объяснения мира не единственная.

В 1799 г. умер отец Гегеля. Сыну досталось небольшое наследство – по словам Дюрранта, 1500 долларов, что, вероятно, надо понимать как 1500 талеров (ведь именно от этого слова происходит слово «доллар»). Располагая теперь достаточными для скромной жизни средствами, Гегель написал своему другу Шеллингу письмо с просьбой порекомендовать какой-нибудь немецкий город, где можно жить недорого – с незамысловатой местной кухней, достойной библиотекой и «gutes Bier» (хорошим пивом). Шеллинг, бывший к тому времени профессором Йенского университета и имевший там статус «звезды», тут же предложил приехать к нему. (Похоже, ни тот ни другой в пиве не разбирались, что не характерно для философов. То пиво, которое я попробовал в Йене, определенно не входило в Бундеслигу Великого немецкого пива. Потом меня проинформировали – наверно, с самыми благими намерениями, – что оно поступило из местного хосписа.)