За Маркса - Альтюссер Луи. Страница 55

IV

Итак, все теперь зависит от понимания идеологической природы гуманизма.

Я не ставлю перед собой задачи дать глубокое определение идеологии. Оставаясь на уровне самых общих схем, достаточно знать, что идеология — это система (которая имеет собственную логику и строгость) представлений (которые могут выступать в форме образов, мифов, идей или понятий), обладающая определенным историческим бытием и определенной исторической ролью в пределах того или иного конкретного общества. Не входя в рассмотрение проблемы отношений науки со своим (идеологическим) прошлым, скажем, что идеология как система представлений отличается от науки тем, что ее практически — социальная функция господствует в ней над функцией теоретической (или функцией познания).

Какова же природа этой социальной функции? Для того чтобы ее понять, следует обратиться к марксистской исторической теории. «Субъекты» истории суть конкретные человеческие общества. Они предстают перед нами как тотальности, единство которых конституировано благодаря специфическому типу сложности, вводящему в игру сумму инстанций, которые мы, следуя Энгельсу, крайне схематичным образом можем свести к следующим трем: экономике, политике и идеологии. Это значит, что во всяком обществе (и порой в чрезвычайно парадоксальных формах) можно обнаружить существование базовой экономической деятельности, политической организации, а также «идеологических» форм (религии, морали, философии и т. д.). Таким образом, идеология как таковая представляет собой органическую составную часть всякой социальной тотальности. По — видимому, человеческие сообщества не способны существовать без этих специфических формаций, этих систем представлений (различных уровней сложности), которыми являются идеологии. Человеческие общества выделяют идеологию как среду, как атмосферу, необходимую для их дыхания, для их исторической жизни. И только идеологическое мировоззрение было способно вообразить, что могут существовать общества без идеологии, только идеологическое мировоззрение было способно поверить в утопическую идею мира, в котором идеология как таковая (а не та или иная историческая форма идеологии) бесследно исчезает, а ее место занимает наука. Именно эта утопия лежит в основе идеи, что мораль, которая идеологична по самой своей сути, можно заменить наукой или же сделать целиком и полностью научной; что наука может развеять религиозные мифы и в той или иной форме занять их место; что искусство может слиться с познанием или стать «повседневной жизнью» и т. д.

И поскольку мы не собираемся избегать даже самых животрепещущих вопросов, скажем, что согласно принципам исторического материализма даже коммунистическое общество совершенно немыслимо без идеологии, в какой бы форме она ни выступала — как мораль, как искусство или же как «мировоззрение». Мы, безусловно, можем предвидеть значительные преобразования идеологических форм и отношений между ними, например исчезновение определенных существующих сегодня форм или перенос их функций на соседние формы; опираясь на уже имеющийся у нас опыт, мы также можем предвидеть появление и развитие новых идеологических форм (например, таких идеологий, как «научное мировоззрение» или «коммунистический гуманизм»); но тем не менее для марксистской теории, в нынешнем ее состоянии и понятой во всей ее строгости, абсолютно немыслимо, чтобы коммунизм, как новый способ производства, обладающий определенными производительными силами и производственными отношениями, мог обойтись без всякой социальной организации и без соответствующих ей идеологических форм.

Идеология, таким образом, — совсем не какое — то отклонение или случайная патология (excroissance) Истории; она — структура, имеющая существенное значение для исторической жизни общества. И только существование и признание ее необходимости могут позволить нам воздействовать на идеологию и превращать ее в орудие рефлексивного воздействия на Историю.

Принято говорить, что идеология относится к области «сознания». Не следует заблуждаться насчет этого определения, которое не свободно от влияния идеалистической проблематики, существовавшей до Маркса. В действительности идеология имеет весьма мало общего с «сознанием», даже если предполагать, что этот термин вообще обладает каким — то единым значением. На деле она глубоко бессознательна, причем даже тогда, когда она принимает (как, например, в домарксовой философии) рефлексивные формы. Конечно, идеология — это система представлений; но эти представления чаще всего не имеют ничего общего с «сознанием»; чаще всего это образы, порой — понятия, но на огромное большинство людей они оказывают влияние как структуры, т. е. минуя опосредующее звено их «сознания». Они суть воспринимаемые — признаваемые — переживаемые объекты культуры, которые воздействуют на людей функционально, посредством такого процесса, который для них самих остается скрытым. Люди «переживают» свою идеологию, подобно тому как картезианец «видел» или не видел Луну на расстоянии двухсот шагов — т. е. отнюдь не как некую форму сознания, но как объект их «мира», больше того, как сам их «мир». Но что же тогда хотят сказать, когда утверждают, что идеология относится к сфере «сознания» людей? Прежде всего — что следует отличать идеологию от других социальных инстанций; но кроме того, этим указывают на тот факт, что свои действия, которые классическая традиция обычно связывает со свободой и «сознанием», люди воспринимают и переживают в идеологии, через идеологию и благодаря идеологии; другими словами, этим хотят сказать, что «непосредственно переживаемое» отношение людей к миру, в том числе и их отношение к Истории (которое выражается в политическом действии и бездействии), проходит через идеологию, более того, что оно и есть сама идеология. Именно в этом смысле следует понимать высказывание Маркса, что в идеологии (как области политической борьбы) люди осознают свое место в мире и в истории: как раз в среде этого идеологического бессознательного люди изменяют свои «переживаемые» отношения к миру и приобретают ту новую, специфическую форму бессознательного, которую называют «сознанием».

Итак, идеология касается переживаемого отношения людей к их миру. Это отношение, чья «осознанная» форма проявления имеет своим необходимым условием бессознательность его бытия, по — видимому, только потому способно представать в качестве простого отношения, что на деле оно — отношение сложное, т. е. отношение между отношениями, отношение второй степени. В действительности в идеологии люди выражают отнюдь не свои отношения к условиям своего собственного существования, но лишь тот способ, которым они переживают свое отношение к этим условиям; тем самым мы имеем дело с двумя отношениями — с отношением реальным и с отношением «переживаемым» или «воображаемым». Идеология, таким образом, есть выражение отношения людей к их «миру», т. е. (сверхдетерминированное) единство реального и воображаемого отношений к реальным условиям их существования. В идеологии реальное отношение неизбежно завуалировано (investi) отношением воображаемым, которое скорее выражает некую волю (консервативную, конформистскую, реформистскую или революционную), надежду или ностальгию, чем описывает какую — то реальность.

Именно в этой сверхдетерминации реального воображаемым и воображаемого реальным идеология, в соответствии с собственным принципом, проявляет свою активность, именно в ней она, укрепляя или изменяя это воображаемое отношение, тем самым изменяет и само < реальное > отношение людей к условиям их существования. Из этого следует, что такая активность никогда не может быть чисто инструментальной: тот, кто стремится использовать идеологию как орудие, как простое средство для достижения тех или иных целей, тотчас же оказывается у нее в плену, он попадает под ее влияние в тот самый момент, когда пытается ею воспользоваться и считает себя ее полноправным господином.

Все это совершенно очевидно, когда мы имеем дело с классовым обществом. Господствующая в нем идеология — это идеология господствующего класса. Тем не менее отношение господствующего класса к господствующей, т. е. к его собственной, идеологии не является абсолютно внешним и прозрачным, оно не определяется только соображениями полезности или хитрости. Когда «восходящий класс», т. е. буржуазия, вырабатывает в XVIII веке гуманистическую идеологию равенства, свободы и разума, она придает своим требованиям форму универсальности, словно желая с их помощью сформировать и собрать под своими знаменами тех самых людей, которых позднее она освободит лишь для того, чтобы подвергнуть эксплуатации. Именно здесь — корни руссоистского мифа о происхождении неравенства: богатые обращаются к бедным с «изощреннейшими речами», которые когда — либо слышал человек, чтобы убедить их жить в рабстве так, как если бы это была свобода. В действительности же буржуазия, прежде чем она заставит верить в свой миф других, должна поверить в него сама, причем отнюдь не только с этой целью; ведь то, что она непосредственно переживает в своей идеологии, — это именно то воображаемое отношение к реальным условиям своего существования, которое позволяет ей воздействовать как на себя саму (создавая для себя юридическое и моральное сознание, а также юридические и моральные условия, необходимые для реализации экономического либерализма), так и на других (на всех тех, кого она уже эксплуатирует и кого она будет эксплуатировать в будущем, — на так называемых «свободных наемных работников»); это действие позволяет буржуазии взять на себя, вынести и исполнить свою историческую роль господствующего класса. Таким образом, в идеологии свободы буржуазия в строгом смысле слова переживает (vit) свое отношение к условиям своего существования, т. е. свое реальное отношение (право либеральной капиталистической экономии), которое, тем не менее, предстает в форме, завуалированной отношением воображаемым (все люди свободны, включая свободных наемных работников). Ее идеология заключается именно в этой игре слов вокруг свободы, которая в той же мере выдает стремление буржуазии к мистификации тех, кого она эксплуатирует (этих «свободных» индивидов!), используя при этом шантаж свободой для того, чтобы держать их в подчинении, в какой она свидетельствует о потребности самой буржуазии переживать свое собственное классовое господство как свободу своих эксплуатируемых. Подобно тому как народ, эксплуатирующий другой народ, не может быть свободным, так же и класс, использующий идеологию в своих целях, оказывается у нее в подчинении. И когда говорят о классовой функции идеологии, следует помнить, что господствующая идеология — действительно идеология господствующего класса, что она служит ему не только для того, чтобы господствовать над подчиненным классом, но также и для того, чтобы конституировать себя в качестве господствующего класса, позволяя ему признать в качестве реального и оправданного свое переживаемое отношение к миру.