Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло). Страница 7

— Он дезертировал из наших легионов! — раздался громкий голос. — Нельзя давать свободу дезертиру!

И тогда многие граждане, потерявшие благодаря мужеству Спартака свои ставки, закричали злобно:

— Нет, нет, он — дезертир.

Лицо фракийца страшно передернулось, и он резко повернул голову в ту сторону, откуда раздался первый крик обвинения против него. Глазами, сверкавшими ненавистью, он искал того, кто крикнул.

Но тем временем тысячи голосов кричали:

— Свободу, свободу, свободу Спартаку!

Невозможно описать чувство, которое испытывал бедный гладиатор. Для него решался вопрос, более серьезный, чем сама жизнь, и страшная тревога отражалась в этот момент на его бледном лице. Движение мускулов и блеск глаз ясно обнаруживали борьбу между страхом и надеждой. И этот человек, сражавшийся полтора часа со смертью, не обнаруживший ни малейшего признака страха тогда, когда он один остался против четырех противников, — этот человек почувствовал, что колени под ним подгибаются, и чтобы не упасть без чувств среди цирка, он оперся о плечи одного из лорариев, пришедших очистить арену от трупов.

— Свободу, свободу!.. — продолжала кричать толпа.

— Он ее, действительно, достоин, — сказал Катилина на ухо Сулле.

— И он будет ее достоин! — воскликнула Валерия, которою Сулла в эту минуту восхищенно любовался.

— Хорошо, — сказал Сулла, вопросительно смотря в глаза Валерии, которые, казалось, с нежностью, любовью и состраданием молили о милости гладиатору, — хорошо.., пусть будет так!..

И Сулла наклонил голову в знак согласия. Спартак стал свободным под шумные рукоплескания зрителей.

— Ты свободен, — сказал лорарий Спартаку. — Сулла тебе даровал свободу.

Спартак не отвечал и не двигался. Глаза его были закрыты, и он не хотел их открывать, боясь, как бы не исчезла мечта, которую он так долго лелеял и в осуществление которой он не решался поверить.

— Своей храбростью ты разорил меня, злодей! — пробормотал чей-то голос над ухом гладиатора.

При этих словах Спартак очнулся. Перед ним стоял ланиста Акциан. Действительно, последний пришел с лорариями на арену, чтобы поздравить Спартака, так как еще думал, что Спартак останется его собственностью. Но теперь он уже проклинал храбрость Спартака. Глупая, по его мнению, жалость народа и неуместное великодушие Суллы обошлись ему, Акциану, в двенадцать тысяч сестерций.

Слова ланисты убедили фракийца в том, что он не грезит: он поднялся во всем величии своего гигантского роста, поклонился сначала Сулле, затем народу и ушел с арены под новый взрыв рукоплесканий толпы.

— Нет, не боги создали все вещи, — говорил в эту минуту Тит Лукреций Кар, возобновляя продолжительную беседу, которую он вел с маленьким Кассием и юным Каем Меммием Геммелом, своим лучшим другом. Ему Лукреций посвятил впоследствии свою поэму «О природе вещей», которую он уже в это время задумал.

— А кто же создал мир? — спросил Кассий.

— Вечное движение материи и сочетание невидимых молекулярных связях. Ax! Ты видишь на земле и на небе массу возникающих тел, и, не понимая скрытых производящих причин, считаешь, что их создали боги. Ничто не могло и не сможет никогда произойти из ничего.

— Но что же тогда Юпитер, Юнона, Сатурн?.. — спросил ошеломленный Кассий.

— Это создание человеческого невежества и человеческого страха. Я познакомлю тебя, милый мальчик, с единственно верным учением великого Эпикура, который, не страшась ни гремящего неба, ни землетрясений, наводящих ужас на землю, ни могущества богов и их воображаемых молний, осмелился проникнуть в наиболее сокровенные тайны природы и таким образом открыл происхождение и причину вещей.

В эту минуту воспитатель Кассия стал убеждать его уйти из цирка. Мальчик согласился и встал; за ним поднялись Лукреций и Меммий. Они проходили мимо места, где сидел сын Суллы Фауст, перед которым стоял, ласково беседуя с ним, Помпей Великий. Кассий остановился и сказал, обращаясь к Фаусту:

— Я хотел бы, чтобы ты, Фауст, перед столь знаменитым гражданином, как Помпей Великий, повторил безумные слова, произнесенные тобою третьего дня в школе, что твой отец хорошо поступил, отняв свободу у римлян и сделавшись тираном нашего отечества. Я хотел бы этого потому, что как я тебе третьего дня расшиб лицо кулаками., следы которых еще теперь ты носишь, так и теперь, в его присутствии я побил бы тебя еще раз и еще хлеще.

Кассий тщетно ожидал отпета от Фауста. Тот склонил голову перед удивительным мужеством мальчика, который из пламенной любви к свободе не побоялся бить и ругать сына властителя Рима.

И Кассий, почтительно поклонившись Помпею, ушел из цирка с Меммием, Лукрецием и воспитателем.

В это же время из ряда, что находился над Воротами смерти, встал с своего места молодой человек лет двадцати шести. Он обладал величественной, внушающей уважение внешностью, несмотря на нежное, болезненное лицо.

— Прощай, Валерия, — сказал он, целуя руку красивой молодой женщины.

— Прощай, Марк Туллий, — ответила Валерия — и помни, что я тебя жду послезавтра в театре Аполлона на представлении «Электры» Софокла с моим участием.

— Я приду, будь уверена.

— Будь здоров, прощай. Туллий! — воскликнуло сразу много голосов.

— Прощай, Цицерон, — пожимая руку молодого человека, сказал красивый мужчина лет пятидесяти пяти, очень серьезный, с мягкими манерами, нарумяненный и надушенный.

— Да покровительствует тебе Талия, искуснейший Эзоп, — ответил Цицерон, пожимая руку великого актера.

Приблизившись к очень красивому человеку лет сорока, сидевшему на скамейке близ Валерии, Цицерон протянул руку и сказал:

— И над тобой да реют девять муз, неподражаемый Квинт Росций, друг мой любимый.

Цицерон тихо и вежливо пробирался среди толпы.

Одаренный проницательнейшим умом, поразительной памятью и врожденным красноречием, Цицерон усидчивым, страстным и упорным трудом достиг к двадцати шести годам огромной славы и как философ, и как оратор, и как известнейший, всегда срывающий аплодисменты поэт.

Цицерон, пройдя ряды, отделявшие его от Катона и Цепиона, подошел к ним и начал беседовать с Катоном, к которому питал глубокую симпатию.

— Правда ли то, что рассказывают о тебе? — спросил он юного Катона.

— Правда, — ответил мальчик. — Разве я не был прав?

— Но как случилось?

— В связи с ежедневными убийствами, — сказал Цицерону, воспитатель, — совершавшимися по приказанию Суллы, я должен был с этими двумя мальчикам посещать диктатора приблизительно раз в месяц для того, чтобы он относился к ним благосклонно и милостиво, занес их в число своих друзей и чтобы ему никогда не могла придти безумная мысль сослать их. Однажды, выйдя из его дома и проходя через Форум, мы услышали душераздирающие стоны, доносившиеся из-под сводов Мамертинской тюрьмы…

— И я спросил у Сарпедона, — прервал Катон, — кто это кричит. «Граждане, убиваемые по приказу Суллы», — ответил он мне. — А за что их убивают? — спросил я. — «За преданность свободе», — ответил мне Сарпедон…

— И тогда этот безумец, — подхватил Сарпедон, прерывая в свою очередь Катона, — и тогда этот безумец, страшно изменившимся голосом, который был услышан окружающими, воскликнул: «О, почему ты не дал мне меч для того, чтобы я раньше убил этого злого тирана отечества?..»

— То, что я сказал, я подтвердил бы в присутствии этого человека, заставляющего трепетать всех, но не меня — мальчика, клянусь всеми богами Олимпа! — сказал, нахмурив брови, Катон.

И спустя минуту, в течение которой Цицерон и Сарпедон в изумлении смотрели друг на друга поверх головы мальчика, последний с силой воскликнул:

— О, если бы я носил уже мужскую тогу!..

— А что бы ты хотел сделать, безумец? — спросил Цицерон, сейчас же прибавив:

— Помолчи-ка лучше!

— Я бы хотел вызвать на суд Луция Корнелия Суллу, обвинить его перед народом…

— Замолчи же, замолчи! — сказал Цицерон. — Разве ты хочешь подвергнуть нас всех опасности? Ведь, к сожалению, страх оледенил древнюю кровь в жилах римлян, и Сулла, действительно, счастливый и всемогущий.