Опыт конкретной философии - Марсель Габриэль. Страница 55

Сколь ни кажется правдоподобной аргументация такого рода, мы чувствуем, однако, что она не является и не может являться опреде­ляющей, что в ней содержится ошибка, более того, мы чувствуем, что само дело дискредитируется в той мере, в какой оно использует диалектику подобного толка. Мы принимаем положение (но это убеж­дение недостаточно и требует своего обоснования), что пущенные в

165

действие средства в конце концов компрометируют саму цель и ве­дут к ее деградации, хотя они и должны ей подчиняться. «Ужасное в преступлениях против духа в том, — писала Генриетта Вальц, — что, как только хотят их разоблачить или наказать, сразу же вовлекаются в такие же насилия, в те же злоупотребления и эксцессы, против ко­торых только что восстали». Но основной вопрос в том, чтобы уз­нать, на каком принципе можно основать терпимость, которая в дей­ствительности была бы противо-нетерпимостью и тем не менее являлась бы не выражением или свидетельством радикального скеп­тицизма, но, напротив, живым воплощением веры.

Прежде всего нужно на самом деле подвергнуть тщательному ана­лизу совокупность предпосылок, прикрывающих нетерпимость там, где она вполне сознает себя и пытается самооправдаться, тех предпо­сылок, о которых нельзя точно сказать, принадлежат ли они миру ин­теллекта или же миру аффектов, но которые тем не менее отвечают состоянию недоверия или опасения. «Если я не наведу порядок, то есть если я не найду средства, чтобы приостановить развитие подрыв­ного мнения и воспрепятствовать его проявлениям, то ряд губитель­ных последствий неминуемо возникнет». Другими словами, я признаю, что несу ответственность аналогичную той, которая выпала бы на мою долю, если бы я, врач, должен был остановить распространение эпи­демии. В таком случае я не только должен был бы принять определен­ные профилактические меры, но и обнаружить причину бедствия и попытаться непосредственно воздействовать на нее. Я не мог бы в любом случае допустить, чтобы мне противопоставляли право людей подвергаться заразе и при случае заражать других. Такого права не существует, его нет, оно должно быть целиком и полностью отвергну­то. Могут заметить, что этот случай совершенно особый, так как врач опирается на объективную достоверность, не имеющую ничего обще­го с религиозным или моральным верованием, по необходимости на­деленным некоторой минимальной неопределенностью, причем во имя этого верования не имеют права препятствовать другому верованию, имеющему некоторый шанс соответствовать истине. Я считаю, что вопрос стоит не так. Напротив, мы обязаны (чтобы по возможности ухватить эту трудность) поставить себя на место того, чья вера пред­стает абсолютной и чья возможность заблуждения не учитывается. И настоящий вопрос состоит в том, чтобы узнать, исключает ли уверен­ность, которую считают полной и посредством которой эта душа всту­пает в истину, любую возможность для себя свидетельствовать о ре­альной терпимости по отношению к тем, кто думает иначе.

Прежде всего следует спросить, о ком мы говорим, кого конкрет­но имеем в виду. Я только что употребил такое выражение, как если бы речь шла об индивидуальной душе: размышление показывает, однако, что это не так. Если речь идет действительно о религиозном веровании в самом глубоком смысле слова, то субъект, который здесь имеется в виду, должен совмещать в себе мирскую силу с авторите­том в мире догматов, которым наделена исключительно церковь.

166

Очевидно, что такое совмещение сегодня трудно представить, так что его субъект отвечает лишь предельному случаю. Тем не менее мы должны от этой трудности в какой-то степени абстрагироваться и действовать так, как если бы проблема стояла перед верующим, наделенным силой действовать.

Возвращаясь к случаю с врачом, борющимся с эпидемией, мы ска­жем, что речь здесь шла о восстановлении естественного порядка, ко­торый на самом деле может быть восстановлен лишь при условии дей­ствия воль, нацеленных на объект во имя нормы, представляющейся безусловной. Неприемлемо, чтобы лечащий врач, как врач, был бы остановлен той идеей, что эпидемия, возможно, есть проявление не­бесного гнева, что в качестве таковой она должна уважаться и что при попытке ее остановить был бы нарушен высший закон. Мысля так и действуя соответствующим образом, врач поставил бы себя вне обще­ства и был бы оценен как безумец. Случай разномыслия, или гетеро-доксии, рассматриваемый с позиций ортодоксии, очевидно, совершенно иной. Надо только точно установить, в чем же это отличие. Цель, кото­рую ставит перед собой ортодоксально верующий, это — служение Богу, следование Божьей воле. Но мы должны будем спросить, а не ставит ли он вместо этой воли, которой он определенным образом слу­жит, просто обыкновенного идола и не делается ли он в таком случае бессознательным виновником самого коварного предательства? Суще­ственной данностью в этом плане является трансцендентность, я ска­жу даже, сам факт трансценденции, хотя такое выражение и может шокировать, поскольку то, что в одном смысле есть абсолютный факт, в другом — вовсе фактом не является и никоим образом не может быть данностью. Мы увидим, как значение слова «трансценденция» уточ­няется благодаря характеру отношения, которое может установиться между божественной волей и моей волей, более конкретно, благодаря характеру призыва, в котором божественная воля может представляться как обращающаяся к моей собственной воле на том уровне, где моя свобода должна проявиться по отношению к другим свободам. Речь здесь идет о тройственном соотношении. И как при этом не видеть, что служить этой божественной воле означает здесь быть посредни­ком между нею и другим сознанием, которое в случае, нас занимаю­щем, я предполагаю ослепленным? Это означает поступать так, чтобы подобное ослепленное сознание обратилось к воле, которой я служу, чтобы оно открылось свету, который, как я считаю, меня освещает и ведет. Прежде всего для этого нужно, чтобы у этого другого сознания не возникло чувства, что я действую от себя лично, и чтобы оно не усматривало в том, что я называю божественной волей, которую оно еще не признает, — просто маску, которой я прикрываю мнения, буду­чи к ним привязан, как бывают привязаны к самому себе. У другого сознания не должно также сложиться мнения, что моя позиция обна­руживает желание проявить свою силу, заставив другого войти в тот мир, где я являюсь центром или, как считают, его гарантом. Совершен­но очевидно, что только любовью, проявляемой по отношению к этой

167

душе, я смогу пробудить в ней то чувство, что дела обстоят иначе и что я на самом деле являюсь посредником между ней и той неизвестной волей, которая остерегается проявляться как внешняя сила. Нужно так­же, чтобы любовь принимала эту душу такой, какой она есть, вместе с верованием, которое ее поддерживает и которое само должно быть понято в такого рода сближении. Нужно, чтобы любовь была доста­точно сильной для осуществления преображения и обновления этой души, для того, чтобы она раскрылась и возродилась, и для того, что­бы тем самым ее верование, как бы само собой разламывая слишком узкие рамки, в которых оно было замкнуто, преобразилось и отброси­ло элементы ереси или смерти, которые угрожали его задушить.

Не менее ясно и то, что во всем этом я не более чем инструмент, абсолютно не являюсь причиной, все здесь исходит не от меня, по отношению к Божьей воле я нахожусь в позиции совершенного смире­ния, сохраняющей ее трансцендентность. Но ничего подобного не про­исходит, если я намереваюсь служить Богу посредством силы, что по определению не может не породить у другого убеждение в том, что я или действую в своих интересах и от себя, чтобы удовлетворить соб­ственную волю к утверждению своей веры, или, что еще более серьез­но, являюсь служителем хищного Бога, целью которого является на­сильственный захват и обращение в рабство. И именно в этом пункте располагается то чудовищное предательство, которое я только что упо­мянул: тому, кого я намереваюсь обратить, я навязываю отталкиваю­щий образ Бога, толкователем воли которого я себя сам признаю.