Труды. Джордано Бруно - Бруно Джордано. Страница 117

Таким образом, над всеми живыми существами есть деятельное чувство, именно то, которое заставляет всех чувствовать и при помощи которого все чувствуют актуально, и есть один деятельный ум, именно тот, который заставляет всех понимать и через который все разумеют актуально. А затем есть столько чувств и столько частных пассивных, или возможных, умов, сколько есть субъектов; и соответственно этому имеется столько видовых и количественных ступеней строений ума, сколько имеется видовых количественных форм и строений тела.

Себасто. Говорите, что вам угодно, и понимайте, как хотите; я же не хочу называть этот разумный инстинкт умом. Онорио. Но если нельзя его назвать чувством, то нужно признать, что у животных, кроме чувственной и разумной способностей, есть еще какая-то познавательная сила.

Себасто. Я назову ее деятельностью внутренних чувств.

Онорио. Такую деятельность мы еще можем назвать умом человеческим; естественно, что человек рассуждает, и вольно нам называть как угодно и уточнять определения и имена по-своему, что делал уже Аверроэс. Тогда в моей воле говорить, что ваше понимание не есть понимание, и что бы вы ни делали, я волен думать, что это делается вами не посредством ума, но вашим инстинктом, раз действия других живых существ (например, пчел и муравьев) более достойные, чем ваши, вы называете не умом, а инстинктом. А я все же скажу, что инстинкт этих мельчайших существ стоит выше, чем ваш ум.

Себасто. Не будем сейчас больше рассуждать об этом и вернемся к нашему вопросу. Вы, значит, думаете, что как из одного воска или иной материи образуются разные и противоположные фигуры, так из одной и той же телесной материи делаются все тела, а из той же духовной субстанции - все духи?

Онорио. Именно так; прибавьте к этому, что, согласно разным причинам, привычкам, порядкам, мерам и числам тела и духа, возникают различные темпераменты, сочетания, производятся различные органы и появляются разные роды вещей.

Себасто. Мне кажется, что не очень далеко отходит от этого мнения пророческое учнение, говорящее, что все находится в руке всеобщего деятеля, который поворотом звездного круга творит и разрушает соответственно превратностям порождения и гибели вещей, как из той же глины рука одного и того же горшечника делает то ценные вазы, то грубые горшки, - все из того же самого куска.

Онорио. Так понимали и разъясняли многие наиболее мудрые из раввинов. Так, кажется, понимает и тот, кто сказал: “Человеков и скотов спасаешь ты! Как драгоценна милость твоя!” Это ясно показано и в превращении Навуходоносора. Затем это допускали некоторые саддукеи относительно Иоанна Крестителя, думая, не был ли он Илией, если и не в том теле, то с тем же духом в другом теле. В таком виде воскресения некоторые ожидают осуществления божьего правосудия за чувства и дела, которые имели место в другом теле.

Себасто. Пожалуйста, не будем больше рассуждать об этом, потому что мне, к сожалению, слишком начинает нравиться и казаться более чем правдоподобным ваше мнение; я же хочу остаться в той вере, какой научили меня мои прародители и учители. Но все-таки вы говорите о событиях исторических или сказочных, или метафорических, но отбрасываете доказательства и авторитеты, которые, по-моему, вами извращаются более, чем другими.

Онорио. Ты прав, собрат. К тому же мне пришлось бы вернуться к теме для окончания того, о чем я начал говорить вам, если б ты не побоялся, что из-за этого перевернется твой ум и поколеблется незапятнанная совесть.

Себасто. Вовсе нет; я это слушаю охотнее, чем слушал когда-нибудь любую сказку.

Онорио. Так что если не станешь слушать меня с точки зрения учения и науки, то послушаешь для развлечения.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА

Себасто. Разве вы не видите, что Саулино и Корибант подходят сюда?

Онорио. Они уже должны были прийти. Но лучше поздно, чем никогда, Саулино.

Корибант. Чем позже приход, тем скорее в поход.

Себасто. Из-за своего опоздания вы пропустили прекрасные речи; было бы желательно, чтоб Онорио повторил их.

Онорио. Пожалуйста, избавьте, мне это было бы скучно. Будем продолжать наш разговор; что касается той темы, которую можно будет изложить потом, мы ее обсудим с ними частным порядком с большими удобствами; сейчас же я не хотел бы прерывать нить моего рассказа.

Саулино. Пусть будет так. Продолжайте.

Онорио. И вот, когда я находился, как мной уже было сказано, в небесной области, в звании коня Пегаса, велением судьбы со мною произошло, что для превращения в более низкое существо (по причине некоторого состояния, приобретенного мною там, что прекрасно описал платоник Плотин47) я как испивший нектара был сослан на землю, чтобы стать или философом, или поэтом, или педантом, оставив свой образ на небе; на это же небесное место время от времени я возвращаюсь при своих превращениях, принося туда воспоминание о тех видах, которые я приобретал в телесной оболочке, и там я их оставляю, как в библиотеке, на тот случай, когда придется снова возвращаться в какое-нибудь земное обиталище.

Из этих достопамятных видов последним был тот, который я начал переживать во времена Филиппа Македонского, после того как я был рожден, как полагают, от семени Никоиаха. Затем я стал там учеником Аристарха, Платона и других, выдвинулся при поддержке моего отца, бывшего советником Филиипа, и стал воспитателем Александра Великого. При нем, хотя я и был начитан главным образом в науках гуманитарных, в которых прославился больше, чем все мои предшественники, я возомнил себя натурфилософом, ибо педантам свойственно всегда быть дерзкими и самомнительными. Так как после смерти Сократа, изгнания Платона и рассеяния разными способами других знание философии угасло, то при таком положении я остался единственным кривым среди слепых и легко смог получить репутацию не только ритора, политика, логика, но также и философа. Таким-то образом, плохо и глупо излагая мнения античных философов, - столь безобразно, что только мальчики и выжившие из ума старухи могли говорить и мыслить так, как я заставлял мыслить и говорить этих честных людей, - я смог выступить в качестве преобразователя той науки, о которой не имел никакого понятия. Меня про звали князем перипатетиков. Я преподавал в Афинах под портиками лицея, где соответственно свету и, если говорить правду, соответственно тьме, которые царили во мне, я превратно понимал и учил о природе начал и о субстанции вещей; я бредил больше, чем сам бред, о сущности души и ничего не мог правильно понять в природе движения и вселенной. В силу этого естественное и божественное знание дошло до глубочайшего упадка, в отличие от того, как оно высоко стояло во времена халдеев и пифагорейцев.

Себасто. Однако мы видим, что столько времени мир вами восхищался. Среди разных чудес нашелся некий араб, который сказал, что природа, производя тебя, сделала последнее усилие, чтобы показать, насколько изящно, чисто, возвышенно и истинно может ум отчеканить себя. Да и вообще тебя называют гением природы.

Онорио. Если бы не было веры, не было бы невежд; и если бы ее не было, не было б чередований, с одной стороны, наук с добродетелями, с другой стороны - грубости с косностью и других смен противоположных впечатлений: как день и ночь, летний зной и зимняя стужа.

Себасто. Но вернемся к понятию души (оставляя в настоящий момент другие вопросы в стороне). Я читал и обдумывал те твои три книги, в которых ты говоришь, заикаясь более, чем даже настоящий заика. Ты мог хорошо заметить, что больше всего различных мнений и необычных толкований и вопросов относится к развязыванию и распутыванию того, что ты хотел сказать в этих смутных и легких предложениях, которые если даже и заключают кое-что, все же являются не чем иным, как педантической или перипатетической49 легковесностью.

Онорио. Тут нет ничего, братец, удивительного; ведь никак нельзя им понять мои мысли о том, о чем у меня не было мыслей, а также не могут же они найти построение или довод в пользу того, о чем я говорил, когда сам я не знал, что хотел сказать. Какая, по-вашему, разница между ними и тем, кто ищет рога у кота и ноги у угря? Конечно, никакой. В этом деле я принял меры предосторожности, чтобы другие ничего не заметили и чтобы не потерять репутацию первого мудреца. Я стал поступать так, чтобы каждый изучающий мою естественную философию (в которой я был и действительно чувствовал себя полнейшим невеждой), - чтобы каждый, если у него есть некоторый свет ума, должен был подумать и поверить относительно нелепости и путаницы, которые он у меня заметит, что это не мое действительное мнение, а скорее то, что он по своей неспособности мог неверно понять из моих мыслей. Оттого я допустил опубликование письма к Александру Македонскому, где я заявил, что книги по физике мною обнародованы, как бы не будучи обнародованными.