Генри Торо - Покровский Никита Евгеньевич. Страница 25

Критика собственности повлекла за собой двоякое следствие. С одной стороны, Торо решительно обрушивается на «роскошь» господствующего класса, с другой — пытается дать точное определение жизненных потребностей человека, с тем чтобы выработать точную этическую норму, программу нравственного самосовершенствования личности. Для подхода Торо к обсуждению этих вопросов характерно смешение социальных, политических, экономических, психологических, физиологических и этических аспектов темы. Надо всем господствует явно выраженный морализм с оттенком пуританской непреклонности: «Большая часть роскоши и многое из так называемого комфорта не только не нужны, но положительно мешают прогрессу человечества… Живя в роскоши, ничего не создашь, кроме предметов роскоши, будь то в сельском хозяйстве, торговле, литературе или искусстве» (там же, 19). Само понятие «роскошь» трактуется Торо широко. Под роскошью он понимает не только излишнее количество вещей, но и сам принцип накопительства. Но Торо не ограничивается абстрактно-морализаторской стороной вопроса. Достаточно очевидны и социально-политические следствия его учения. «Роскошь одного класса уравновешивается нищетой другого. С одной стороны — дворец, с другой — приют для нищих и „тайные бедняки“. Бесчисленных рабов, строивших пирамиды для погребения фараонов, кормили чесноком, а хоронили, вероятно, кое-как. Каменщик, выложив карнизы дворца, возвращается вечером в лачугу, которая, может статься, хуже индейского вигвама» (там же, 43). Накопление чрезмерной собственности в руках одних и отсутствие собственности у других стало одной из главных тем не только «Уолдена», но и большинства других социально-философских эссе Торо.

Основная цель Торо — найти простейшие изначальные элементы социальных явлений — приводит его не к сфере материального производства и возникающих на его основе общественных отношений, а к «природе человека». Видя, что общественные отношения его времени не препятствуют поляризации роскоши и бедности, а, напротив, закрепляют ее, Торо стремится обнаружить корень зла и находит его в несовершенстве нравственности человека. Поэтому решение основных проблем Торо видел в «исправлении» этой нравственности путем волевого устранения самой потребности в роскоши. Каковы же, по мнению философа, основы жизненного существования человека? «Под жизненными потребностями я разумею то из добываемого человеком, что всегда было или давно стало столь важным для жизни, что почти никто не пытается без этого обойтись, будь то по невежеству, или по бедности, или из философского принципа. В этом смысле для многих живых существ имеется лишь одна потребность — в пище…Для человека в нашем климате первичные потребности включают Пищу, Кров, Одежду и Топливо; пока это нам не обеспечено, мы не способны свободно и успешно решать подлинные жизненные проблемы» (там же, 16). Общий вывод Торо сводится к следующему: в борьбе с общественным духовным злом возможна только позиция добровольной бедности, или максимального ограничения своих материальных нужд. Противостоя таким образом ложному духу общества, личность создает духовный бастион на пути извращенного сознания. Именно в этом смысле и надо понимать слова Торо о том, что «вещи не меняются, это мы меняемся. Продай свою одежду, но сохрани мысли. В смирении, как во тьме, ярче светит небесный свет. Тени бедности и убожества сгущаются вокруг нас, но тут-то как раз „мир ширится пред изумленным взором“… На лишние деньги можно купить только лишнее. А из того, что необходимо душе, ничто за деньги не покупается» (там же, 379–380). По глубокому убеждению Торо, собственность, в том числе и в виде «роскоши», аккумулирует в себе материальные и духовные силы, чуждые личности.

Однако Торо ни разу не поставил вопрос об упразднении частной собственности как таковой. Источник социального неравенства философ видел не в самом принципе частного присвоения результатов коллективного общественного труда, а в неравном распределении имеющейся «суммы вещей и владений». Было бы неосторожным проводить в этом вопросе прямую параллель между Торо и Ж. Ж. Руссо, однако очевидно, что Торо испытал заметное влияние идей эгалитаризма, оказавшегося влиятельным направлением мысли в США (достаточно вспомнить Томаса Джефферсона). Впрочем, в отличие от просветителей он не питал утопической веры в возможность равного раздела всей собственности при существовавших общественных порядках. Эпоха победивших буржуазных отношений заставляла мыслителя-романтика более трезво оценивать перспективы реализации принудительного законодательного «равенства». Но сам Торо, предчувствуя несбыточность эгалитаристского идеала, выдвинул не менее утопический план ограничения собственности до разумных и необходимых пределов. Лежащий в основе обеих утопических теорий так называемый моральный аргумент в романтизме Торо заметно усиливается.

Принцип ограничения собственности оказывается одним из тех звеньев, которые связывают просветительское и романтическое мировоззрения. Эта сторона преемственности Просвещения и романтизма проявлялась в США несравненно ярче, чем в Европе. Видимо, это объяснялось отсутствием здесь резких контрастов между эпохой буржуазной революции и послереволюционным периодом, предвосхитившим в США становление романтического мировоззрения. Звеном в преемственности Просвещения и романтизма стала также проблема разделения труда. Еще Ж. Ж. Руссо выступил против превращения человека в односторонне развитое существо, дитя ложной цивилизованности. Критика разделения труда, ставшего одной из причин отчуждения личности, с еще большей силой прозвучала в знаменитых «Письмах об эстетическом воспитании человека» (1793–1794) Фридриха Шиллера, в творчестве которого уже заметна трансформация просветительского миросозерцания в романтическое.

Точка зрения Торо во многом сходна со взглядами Шиллера, но американский философ смотрел на эту проблему шире: прогрессировавшее разделение труда, охватывавшее все сферы жизни страны, заставило Торо обращаться не только к культуре, но и к социально-экономическим процессам. Однако вывод американского философа существенно не отличался от вывода Шиллера: он также полагал, что разделение труда, обедняющее человека, не должно иметь места. С сожалением отмечая, что люди «стали всего лишь частицами общественного целого», Торо саркастически замечал: «Не только портной составляет одну девятую часть человека [9], но также и проповедник, и торговец, и фермер. До чего же дойдет это бесконечное разделение труда? И какова, в сущности, его цель? Возможно, кто-нибудь другой смог бы даже и думать за меня, но вовсе не желательно, чтобы он это делал настолько, что я отвыкну думать сам» (там же, 56). Разделение труда, полагал Торо, не способствует ни расцвету личности, ни обретению ею счастья и удовлетворения. Оно представляет собой лишь рост культуры в «количественном», а не в качественном отношении. Вот почему Америка, по его мнению, «еще не возделана под человеческую культуру», а американцы нарезают свой «духовный хлеб» куда тоньше, чем их предки нарезали пшеничный (см. там же, 49).

Было бы несправедливым представлять Торо в качестве обскуранта, отрицавшего науки, искусство и само просвещение как необходимые компоненты общественной жизни. Снисходительно отзываясь о современном ему искусстве и просвещении, Торо выступал не против культуры как таковой, но против социальных последствий, к которым приводит обывательское понимание высокого искусства и науки в данном конкретном социальном строе, основанном на частной собственности. С одной стороны, высокая культура извращается, становясь набором ходульных штампов и пошлых представлений, т. е. модой, а с другой стороны, массы, находящиеся в бедственном материальном и духовном положении, не могут возвыситься до понимания истинных ценностей культуры. Торо совершенно верно объясняет причину этого трагического разрыва обывательского понимания культуры и ее подлинных достижений: «Лучшие произведения искусства стремятся выразить борьбу человека против этого рабства (рабства под властью собственности. — Н. П.), но воздействие искусства сводится к украшению нашей низкой доли и заставляет забывать о высшей. В нашем поселке нет места подлинному произведению искусства, если бы оно и попало к нам, потому что наша жизнь, наши дома и улицы не могут служить ему достойным пьедесталом. Тут не найдется гвоздя, чтобы повесить картину, или полки, чтобы поставить бюст героя или святого» (там же, 46–47). В условиях господства несправедливого строя искусство становится роскошью, лишь подчеркивающей убожество общего фона. Эта мысль немедленно направляется у Торо в русло морализаторства: «Я не могу не видеть, что ради этой так называемой богатой и утонченной жизни надо прыгать выше головы, и я не в состоянии наслаждаться украшающими ее предметами изящных искусств, ибо мое внимание всецело занято прыжком… Прежде чем украшать наши дома красивыми вещами, надо очистить в них стены, очистить всю нашу жизнь и в основу всего положить жизнь подлинно прекрасную, а сейчас чувство прекрасного лучше всего развивать под открытым небом, где нет ни домов, ни домоправительниц» (там же, 47).