Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович. Страница 19

Этот оттенок всегда относится, конечно, к действующей причине, «вызывающей» следствие; иногда в меньшей, иногда в большей степени, но она бывает вообще окрашена некоторой произвольностью, — допускающей в ее «действиях» изменения и неожиданности. Напр., темные тучи, — nimbus — являются причиной дождя: но иногда они его не порождают, а проходят мимо и уходят, — иногда же светлеют и рассеиваются. Все такие различия в действиях одних и тех же причин, при слабой технике и вытекающем из нее недостатке знаний, при незнакомстве с другими причинными связями, влияющими на реализацию тех, которые уже установлены, — как нельзя легче укладываются в рамки представления об активности более или менее произвольной, о неизвестных мотивах, побуждающих причины действовать иногда так, иногда иначе. С этим связываются, понятным образом, идеи «магизма», мысль о возможности посредством слов, молитв, заклинаний повлиять на стихийные причины, отклонить нежелательные их следствия, вызвать или ускорить или усилить желательные, вообще, посредством внушения или новых мотивов направить их активность в ту или иную сторону. Там же, где в причинную цепь, как звено, ее заканчивающее, вступает «душа» или «божество», там уже все понимание фактов сводится к непредвидимой, произвольной активности, и схема причинности становится выражением не достигнутого познания природы, а недостижимости этого познания, — не зарождающейся силы человека, побеждающей стихии внешнего мира, а продолжающейся их власти над человеком.

И вот, по мере того как улучшается и укрепляется положение человека среди природы, по мере того, как растущая сила коллективного труда находит себе выражение во все более полном и точном познании связи данных опыта, — анимистический элемент произвола и непредвидимости мало-помалу необходимо устраняется из причинных комбинаций, а тем самым обе теряют свой конкретно-авторитарный характер. Связь причины и следствия делается «однозначущей», представление о мотивах исчезает из идеи «причины», и сама она обезличивается. Остается ей только пропитаться тем чувствованием принудительности, которое возникает из ощущения суровой власти над человеком социальных стихий менового общества, — и перед нами уже новый тип причинности — «необходимость».

Если примитивному анимисту приходилось наблюдать снежную лавину, срывающуюся со склона высокой горы и производящую гигантские разрушения на всем пути, по которому она падает, то он объяснял себе грозный феномен как результат воли особого «духа», скрывавшегося в лавине и управлявшего ее движениями; позже на место отдельного «духа лавины» выступил обобщенный «горный дух», проводящий в движение ледники и горные потоки, а иногда ради забавы сбрасывающий с гор огромные камни или массы снега. За этими концепциями скрывалось техническое и познавательное бессилие перед стихиями гор, неспособность бороться с ними и предвидеть их проявления. Но с течением времени технический опыт обогатил познание массою данных относительно условий падения тяжелых тел, роли в нем наклонных поверхностей, влияний, порождающих накопление снежных масс на горах и т. д., и т. под. Возникла возможность нередко предвидеть довольно точно такие факты как снежная лавина, в иных случаях даже предотвращать их губительное действие. Тогда анимистическое понимание связи фактов утратило свою опору, и должно было шаг за шагом уступать свое место новой завоевавшей мышление людей категории — «необходимости». Психологически, этот переход надо представлять себе таким образом, что анимистическое начало все менее фиксировалось в сознании людей, — все более бледнело и стушевывалось, превращаясь из живой, конкретной фигуры в воздушно-смутный мираж, а затем — в пустой словесный символ. Путь, вполне аналогичный тому, по которому идет разрушение религиозной санкции авторитарных норм общественной жизни. Параллельно же с этим упрочивалось и выступало на первый план сознание строго однозначущего характера связи, неуклонного ее постоянства, — сознание, которое окрашивалось привычным, экономической судьбой людей порожденным, чувствованием принудительной неизбежности. Так развивалась категория необходимости,

Сущность преобразования можно схематически представить следующим образом. Авторитарная причинность, происходя из реальной связи власти-подчинения, заключала в себе элемент произвола со стороны действующей причины, и элемент принудительности в ее отношении к следствию. Технически-познавательный прогресс устраняет первый из этих элементов, а второй сохраняется, но получает безлично-абстрактный характер — отражение того характера, какой имеет власть над человеком сил рынка и вообще социальных отношений. В этом новом виде принудительность лежит не в причине — как это было раньше, — но также и не в следствии, разумеется; она отрывается от них обоих, становится над ними, как самостоятельная, непреодолимая сила, как абсолютный источник их связи. «Необходимость» порождает и причину, а за нею — следствие; она ведет цепь причин-следствий, неуклонная и неотвратимая; она стоит за явлениями и господствует над ними, но не как свободная воля, а как железный закон. Этот серый, холодный фетиш — может быть, самый мрачный из всех, какие создавала история.

Первичным содержанием человеческого мышления была, как мы видели, та самая коллективно-трудовая практика, из которой оно произошло. Всякое новое содержание может войти в систему мышления, т. е. выразиться в словесных знаках и понятиях, — также только через коллективную практику, только оказавшись в связи и соотношении с нею; — иначе для этого содержания вовсе и не создалось бы социальных символов. Объективно, дело нисколько не изменяется, конечно, и тогда, когда экономическое строение общества становится неорганизованным, раздробленным: действительностью, т. е. объектом мышления по-прежнему остается конкретная, живая практика человеческого коллектива, и мышление по-прежнему есть только дифференцированная часть этой действительности. Но разорванный коллектив создает фетишистические понятия; — в них он не сознает себя как целое, в них и действительность и мышление отрываются от конкретной человеческой деятельности, а тем самым и между ними порождается глубочайший разрыв, так что самая связь их становится неразрешимой загадкой. Для индивидуалистического («менового») сознания загадка эта на самом деле совершенно неразрешима, просто потому, что ее решение лежит за его пределами, в коллективизме труда и познания. Самая же загадка представляет из себя последнее обобщение индивидуалистической мысли, ее конечную схему, суть всей «философии» буржуазного мира, и специально, его «гносеологии».

Человек, мыслящий научно, а особенно человек, мыслящий пролетарски, находит в буржуазной «гносеологии» источник невыносимой скуки и вначале также — глубокого недоумения. Он видит там массу «умственного труда», массу логической силы и ловкости, потраченную на абсолютно бесплодный, схоластически изощряющийся анализ непонятных по своей ненужности вопросов: «возможно ли познание?» — «каким способом оно возможно?» — «соответствует ли оно бытию» и т. под. На представителя свежей мысли и научно-технической практики все это производит впечатление какой-то сплошной, наивной китайщины. Для него слова «теория познания» могут иметь только один смысл: учение об историческом возникновении и развитии познания, его форм и его методов; и «гносеология», пытающаяся найти сущность и законы познания — проявления живой человеческой активности — путем анализа готовых философских понятий, кажется для него только покушением с заведомо негодными средствами, подобным попытки «построить образ осла из идеи об осле».

Но если исследовать дальше, то легко убедиться, что «гносеология», при всей своей бесполезности и бессмысленности с нашей точки зрения, выражает самые серьезные, основные потребности буржуазного мира, потребности его индивидуалистического сознания. Это, действительно, высшая его идеология, порожденная трагической жизненной необходимостью.