Белый отряд - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 11

– Вот это храбрый малый! – воскликнул другой работник. – Не боится высказать вслух то, что люди думают. Разве не все мы произошли от чресл Адамовых, разве у нас не та же плоть и кровь и не тот же рот, которому необходима пища и питье? Так при чем же тут разница между горностаевым плащом и кожаной курткой, если то, что они прикрывают, одинаковое?

– Ну да, Дженкин, – отозвался третий, – разве неодин у нас враг – хоть под плащом и рясой, хоть под шлемом и панцирем? Нам одинаково приходится бояться и тонзуры и кольчуги. Ударь дворянина – и закричит поп, ударь попа – и дворянин схватится за меч. Это ворюги-близнецы, они живут нашим трудом.

– Прожить твоим трудом не так-то просто, Хью, – заметил один из лесников, – ты же полдня попиваешь мед в «Пестром кобчике».

– Все лучше, чем красть оленей, хотя кое-кто и поставлен их сторожить.

– Если ты, свинья, посмеешь обвинять меня, – заорал лесник, – я тебе уши отрежу раньше, чем палач, слышишь, мордастый болван?

– Господа, господа, тише, – небрежно и нараспев остановила их госпожа Элиза, из чего явствовало, что подобные перепалки между ее гостями происходили каждый вечер. – Не кипятитесь и не ссорьтесь, господа! Берегите добрую славу этого дома.

– А уж если дело дойдет до отрезания ушей, найдутся и другие, чтобы сказать свое слово, – вмешался третий работник. – Все мы люди вольные, и я держу пари, что дубинка йомена не хуже, чем нож лесника. Клянусь святым Ансельмом! Плохо было бы, если бы нам пришлось гнуть спину не только перед господами, а и перед слугами наших господ.

– Нет надо мной господина, кроме короля, – заявил лесник. – И только подлый предатель откажется служить королю Англии…

– А я не знаю английского короля, – ответил человек по имени Дженкин. – Что это за английский король, коли его язык ни одного слова по-английски выговорить не может? Помните, как в прошлом году он приезжал в Мэлвуд со своими маршалами, верховным судьей и сенешалом и своими двадцатью четырьмя телохранителями? Однажды в полдень стою я у ворот Фрэнклина Суинтона, смотрю – он едет, по пятам за ним йомен-доезжачий. «Ouvre!» [Открой! (франц.) ], – кричит, – «Ouvre!» – или что-то в этом роде и делает мне знаки, что, дескать, отопри ворота. А потом еще «мерси», словно он мне ровня. А ты толкуешь, будто он король Англии.

– Дивлюсь я на вас, – воскликнул школяр из Кембриджа высоким голосом, растягивая слова, как было принято говорить у них в классе. – Это же допотопный, хриплый, рычащий язык. Что касается меня, то клянусь ученым Поликарпом, мне легче дается древнееврейский, а потом, может быть, арабский!

– А я не позволю сказать дурного слова против старого короля. Не дам! – заорал Хордл Джон, словно проревел бык. – Что за беда, коли ему нравятся ясные глазки и хорошенькая мордочка? По крайней мере один из его подданных не уступит ему в этом деле, я знаю. Если не может он говорить, как англичанин, зато, я утверждаю, что он умеет сражаться, как англичанин. И он стучался в ворота Парижа в то время, как некоторые пьяницы посиживали у себя в Англии по трактирам, дули эль и только ворчали да рычали.

Эта громкая речь, произнесенная человеком столь мощного сложения и свирепого вида, несколько укротила антикоролевскую партию, люди погрузились в угрюмое молчание, и в наступившей тишине Аллейну удалось расслышать часть разговора, происходившего между лекарем, зубодером и менестрелем.

– Сырую крысу, – говорил лекарь, – вот что я всегда прописываю во время чумы, сырую крысу. – Только сначала надо распороть ей брюшко.

– А разве не следует ее сначала сварить, высокоученый сэр? – спросил зубодер. – Сырая крыса – уж очень гадкое и отвратное кушанье.

– Да это же не для еды, – воскликнул врач с глубоким негодованием. – Зачем человеку есть такую пакость?

– В самом деле, зачем? – подхватил музыкант сделав долгий глоток из своей пивной кружки.

– Крысу нужно прикладывать к язвам и опухолям. Ибо крыса, заметьте себе, питается дохлятиной у нее есть природное влечение или сродство со всем, что гниет, поэтому вредоносные соки переходят из человека в эту тварь.

– И этим можно излечиться от черной смерти, учитель? – спросил Дженкин.

– Ну да, поистине можно, сынок.

– Тогда я очень рад, что никто не знал об этом. Черная смерть – самый надежный друг, какой когда-либо существовал в Англии у простого народа.

– Как так? – удивился Хордл Джон.

– Знаешь, приятель, сразу видно, что ты никогда не работал руками, а то не стал бы и спрашивать. Если б половина деревенского люда перемерла, другая половина могла бы выбирать, на кого и как ей работать и за какое жалованье. Потому я и говорю, что чума – лучший друг бедняков.

– Верно, Дженкин, – подхватил еще один вольный работник, – но не все и хорошо, что она с собой несет. Мы же знаем, из-за чумы пахотные земли превратились в пастбища и стада овец, с одним-единственным пастухом бродят там, где раньше сотни людей получали и работу и плату.

– Ну, особой беды в этом нет, – отозвался зубодер. – Ведь овцы дают многим людям заработок. Тут нужен не только пастух, нужен стригач и клеймовщик, нужен кожевенник, лекарь, красильщик, валяльщик, ткач, купец и еще куча других.

– В таком случае, – заметил один из лесников, – люди на бараньем жестком мясе себе зубы сточат, тогда найдется работенка и для зубодера.

Раздался всеобщий взрыв смеха по адресу зубного врача, в это время музыкант опер о колено свою облезлую арфу и начал щипать струны, наигрывая какую-то мелодию.

– Место Флойтингу Уиллу, сыграй нам что-нибудь веселое!

– Да, да. «Девушку из Ланкастера», – предложил один.

– Или «Святого Симеона и дьявола».

– Или «Шутку Хенди Тобиаса».

Однако все эти предложения жонглер оставил без ответа, он продолжал сидеть, глядя в потолок отсутствующим взором, словно припоминая какие-то слова. Затем, внезапно скользнув рукой по струнам, он запел песню, столь грубую и столь гадкую, что не успел кончить первый куплет, как наш целомудренный юноша вскочил на ноги; его лицо пылало.

– Разве можно петь такие песни? – воскликнул он. – Да еще вам, старику, – ведь вы должны пример подавать другим!

Когда он такими словами прервал певца, на лицах путников отразилось глубокое недоумение.

– Клянусь святым Дайконом Хамполским, наш бессловесный клирик отверз уста, – сказал один из лесников. – А что дурного в этой песне? Чем она оскорбила твою младенческую душу?

– Да эти стены никогда и не слыхали более нежной и благопристойной песни, – заявил другой. – И как можно так говорить в гостинице?

– А вы что, хотели бы послушать литанию, любезный клирик, – бросил третий, – или с вас хватило бы и хорала?

Жонглер отложил свою арфу, он был в негодовании.

– Что это, мальчишка будет мне проповеди читать? – крикнул он, гневно глядя на Аллейна. – Безусый сопляк смеет дерзить мне, человеку, который пел на всех ярмарках от Твида до Трента и дважды был упомянут Высочайшим советом менестрелей в Беверли? Сегодня я больше не пою!

– Нет, споете, – возразил один из вольных работников. – Эй, госпожа Элиза, принесите-ка бокал самого лучшего напитка, какой у вас найдется, чтобы Уилл мог прочистить себе глотку. Продолжайте свою песню, а если нашему клирику с лицом девчонки песня не нравится – скатертью дорога, пусть возвращается, откуда пришел.

– Нет, постой, не спеши, – вмешался Хордл Джон. – В этом деле есть две стороны. Может, мой юный товарищ слишком поспешил со своими упреками, ибо он рано попал в монастырь и мало знает грубые нравы и слова мирян. А все-таки в том, что он сказал, есть своя правда, ведь вы и сами знаете, что песенка была не из пристойных. Поэтому я буду защищать его, и на дорогу он не выйдет, и здесь его слух не будет оскорблен.

– Да неужели, ваша высокая и всемогущая милость. – насмешливо отозвался один из йоменов, – неужели вы и вправду отдаете такой приказ?

– Клянусь пресвятой Девой, – заметил другой, – по-моему, вы оба рискуете очутиться на дороге в самом близком будущем.