Условия абсолютного добра - Лосский Николай Онуфриевич. Страница 56

167

организма, ведет только к новым видам зла и даже старое зло, как раковая опухоль, вырезанная в одном месте, вырастает в другом.

В системе мирового бытия, руководимой Провидением, даже и зло используется так, что среди следствий его находятся какие‑либо виды добра, так что зло никогда не бывает абсолютным. В обществе, где есть частная собственность, жажда наживы ведет «к развитию промышленности и торговли; честолюбие и зависть, побуждающие ученого напрягать свой ум, чтобы найти слабые места в исследованиях других ученых, ведут к открытию новых истин и уточнению знания и т. п. Если подавить у человека любовь к собственности, не развив в нем более высоких мотивов к труду, если отнять у мыслителя честолюбие, не заменив его чистой любовью к истине, то в душе человека образуется пустота, леность и тупое безразличие; вместо восхождения вверх получится падение. Неудивительно поэтому, что Мандевиль в своей «Басне о пчелах» (1705, 1714) не без доли истины развивал мысль о полезности пороков.

Эриугена говорит, что пороки превратимы в добродетели, когда, например, страх становится источником опасения наказания за грехи и побуждает воздерживаться от них или когда гордость вызывает презрение к земной слабости.

Как в здании, воздвигая одну башню высоко к небу без соразмерности с остальными частями его, можно разрушить всю постройку, так и в системе несовершенной жизни, сосредоточившись односторонне на одном из видов зла, можно только ухудшить зло. Невозможно одну сторону души человека или один какой‑либо аспект общественного строя поднять до порога Царства Божия, в то время как другие стороны жизни остаются в царстве зла. Жизнь личности есть целостное единство, и потому правильный путь совершенствования требует гармонического воспитания всех сил добра. Борьба со злом должна быть пылкой, увлекающей все силы души; она может совершаться в определенной последовательности, начиная с более простых, примитивных видов зла, например чувственных ступеней его, вроде чревоугодия или пьянства. Но все время она должна быть свободной от фанатической односторонности, которая неизбежно приводит к тому, что искоренение одного зла сопутствуется возрастанием какого‑нибудь другого зла, а потому и первая победа оказывается непрочной: например, скажем, успехи в борьбе с чувственностью усиливают горделивое самомнение в том, кто упускает из виду полноту требований добра. Гармоническое всестороннее воспитание добра есть процесс медленный, требующий терпения и снисходительного отношения к слабости человеческой воли.

Церковь понимает невозможность для человека одним прыжком перенестись в область Абсолютного, и потому она выработала сложную систему воздействия на человеческую волю; на низших ступенях этой практики стоят угрозы наказанием, обещания награды, постоянное испытание совести в уединенной молитве и

167

в исповеди перед священником; на высшей ступени этой системы стоит красота богослужения, пронизанного глубокими символами и пробуждающего в человеке способность мистической интуиции потустороннего мира, воспитание трепетного отношения к таинствам и к величию Господа Бога, население воображения человека прекрасными живыми образами Христа и святых Божиих угодников. Во всех своих приемах воздействия на человека Церковь обнаруживается как мудрое воспитательное учреждение, не насилующее индивидуальности пасомых, но умеющее пробуждать в них любовь к идеалу абсолютного совершенства и свободное стремление восходить к нему. Своих собственных служителей она решительно обуздывает, когда они начинают фанатически вмешиваться в жизнь паствы и принимаются стеснять ее, как это сделал, например, Савонарола.

Снисходительность Церкви к человеческой слабости не есть потворство или принижение идеала, как это изображено в «Легенде о Великом Инквизиторе» (в «Братьях Карамазовых» Достоевского). Обыкновенно эту легенду истолковывают как разделяемое самим Достоевским обличение римско–католической церкви в том, будто она подпала силе Антихриста и, руководясь отчасти состраданием к рабской природе человека, отчасти презрением к ней, подменила Христов идеал свободной героической любви к Богу ничтожными целями жалкого земного благополучия. Возможно, что Достоевский в самом деле приступил к творению легенды, руководимый несправедливым тенденциозным отношением к католической церкви, но, вложив легенду в уста Ивану Карамазову, он, как великий художник, в действительности изобразил точку зрения именно этого неверующего просвещенца, не понимающего духа Церкви вообще, и католической и православной. Так истолковывает «Легенду» католический богослов Романо Гуардини, показывающий, что Иван Карамазов руководится идеалом абстрактного христианства, оторванного от действительности, тогда как Церковь принуждена исходить из серединного царства действительности, задаваясь целью постепенно воспитать в человеке любовь к трансцендентному идеалу абсолютного совершенства. Подобно Ивану Карамазову, многие сектанты, стремясь немедленно осуществить Царство Божие на земле, резко критикуют Церковь. Как указывает Трельч, они начинают с проповеди реформы Церкви, потом переходят к попыткам насильственного водворения справедливости и нравственной чистоты и, наконец, потерпев крушение, образуют общины, отрешенные от мира. В действительности снисхождение Церкви к грешникам не есть принижение идеала. Это видно из того, что Церковь прославляет великих святых и создает в своей среде благоприятные условия для достижения высших ступеней подвижничества, как для монахов, живущих в уединении, так и для монахов, подвизающихся в миру. В этом состоит отличие Церкви от сектантства: Церковь универсальна; стараясь быть свободной от нетерпимости, фанатизма и торопливости, она дает приют всем, кто ищет ее помощи.

168

2. БОРЬБА СО ЗЛОМ СИЛОЙ

Трудный вопрос о сопротивлении злу силой психического и физического принуждения был уже поднят в главе о наказании. Теперь необходимо поставить его шире, имея в виду все случаи применения силы, например войну, восстание, защиту от нападения разбойника и т. п. Русская литература дала миру в произведениях Льва Толстого наиболее яркую, художественно убедительную защиту идеи непротивления злу силой в самом крайнем выражении ее. Но в русской литературе дано также исчерпывающее опровержение этой ложной идеи и точное решение вопроса о применении силы в борьбе со злом. Я имею в виду замечательное произведение Владимира Соловьева «Три разговора», равное по своей философской глубине, остроумию и художественному совершенству творениям Платона, и книгу И. А. Ильина «О сопротивлении злу силою», содержащую в себе детальный анализ вопроса и точные формулировки. В. Соловьев исследует не только проблему применения силы в борьбе со злом, но и более трудный вопрос о сатанинском зле, выступающем под видом добра; его гениальный диалог должен быть целиком прочитан всяким образованным человеком. Здесь я ограничусь тем, что сообщу главные мысли труда И. Ильина.

Учение Толстого о непротивлении злу Ильин ставит в связь с его сентиментальным морализмом, отрицающим все высшие культурные духовные ценности. Науку, поскольку она не служит целям морали, Толстой считает вредным порождением праздного любопытства, тщеславия и обмана. Искусство он допускает только как средство популярного морального поучения, — доступного всем людям всего мира. Право и государство он считает организованным насилием, имеющим целью защищать своекорыстные, мстительные, порочные стремления. Патриотизм, любовь к отечеству, по его учению, есть нечто «отвратительное и жалкое». В случае нападения на родину нужно отдать врагу все, что он отнимает, и жалеет его за то, что ему не хватает своего. Все догматы и обряды религии, все содержание ее, за исключением морали, Толстой считает «диким, идолопоклонническим суеверием». Таким образом, говорит Ильин, крайний морализм Толстого, опустошающий душу, приводит к религиозному нигилизму. Прав Ильин, говоря, что отрицание духовных ценностей низводит мораль Толстого на уровень «духовно–нигилистического утилитаризма», подобно учениям «любого последовательного материализма». В подтверждение он приводит из Толстого следующую формулу смысла жизни: в борьбе с природой, говорит Толстой, человек получает «полное удовлетворение телесных и духовных требований своей природы: кормить, одевать, беречь себя и своих близких есть удовлетворение телесных потребностей; делать то же для других людей — удовлетворение духовной потребности. Всякая другая деятельность человека только тогда законна, когда она направлена на удовлетворение этой первейшей потребности человека, потому