Конец стиля (сборник) - Парамонов Борис Михайлович. Страница 40

Покрутит ручку и свистит, как та машинка из Горького.

Вообще литературные реминисценции сыплются как из рога изобилия при чтении губернаторских романсов. Вот еще одна: в полемике журнала ЛЕФ с Вячеславом Полонским Шкловский писал, что Полонский не литератор, а администратор и посему критике не подлежит, как не подлежит ей внезапно запевший театральный пожарный. Впрочем, имя свое в литературе Валентин Федоров оставит, как оставил его граф Хвостов. Даже ходовое словечко может появиться, сатирический стереотип: как есть письма Гоголя к калужской губернаторше, так теперь будут романсы сахалинского губернатора.

Я говорил уже, что издание федоровских стихов и предисловие к ним в одном из сборников производят впечатление авторской инспирации. То же следует сказать и о справке об авторе, приложенной к одному из сборников, — ее явно написал сам губернатор. Там есть такие фразы:

Как писал Маяковский: себе, любимому, посвящает автор эти строки. И тут не капитан Лебядкин уже, и не Петрушка, и даже не фон Лембке, а Хлестаков появляется в полном своем обличье: одет по моде. И возникает мучительный вопрос: как могли этого балаболку хоть на миг подпустить к государственной работе? Как такой человек вообще мог попасть в ту колоду, из которой выбирали козырей?

Тут существует соблазн однозначного ответа, и многие, слишком многие охотно его дадут: да это демократия таких шутов вырастила и выдвинула, всех этих Жириновских. Но если б это было так, то чем был бы тогда Запад? Там такие чудаки веселят публику разве что в комедийных телевизионных шоу, а политику, не говоря уже об экономике, делают люди достаточно серьезные. Нет, Валентин Федоров-Сахалинский — это советский продукт, чистая культура коммунистического мифотворчества. Я повторяю то, что уже говорил: коммунизм с самого начала был вот этими неграмотными виршами, вот этой бездарной фантазией, осуществлявшейся задвинутыми захолустными мечтателями. Лучше всего они описаны Андреем Платоновым в повести «Город Градов». Это не сатирическое описание, конечно, а проникновение в архетип, как все у Платонова. Федоров-Сахалинский — такой вот архетип коммунистического визионера, с его убогой фантазией канцеляриста. Кстати, люди такого типа в начале коммунизма и литературой пытались командовать, из них на девять десятых состоял РАПП. Какой-нибудь Семен Родов — тогдашний аналог Федорова. И самое интересное, что в процессе эволюции коммунистического общества эти люди оттеснялись, сходили на нет, их вытесняли спецы, хозяйственники-практики: те, которым надо было не фантазировать, а, скажем, выдавать чугун. Чугун не Бог весть что, но все-таки не бумага, которая все терпит. Носители утопического коммунистического сознания были оттеснены в ту же литературу, где они составили большинство Союза писателей, или в разного рода идеологические заведения, порой даже в академические институты, откуда, кстати, вышел и Валентин Федоров. Конечно, в этих институтах были и талантливые ученые, как талантливые писатели были в ССП. С сахалинским губернатором не спутаешь его однофамильца Бориса Федорова. Я не о них сейчас говорю, не об этих новых советских западниках, а об архаических реликтах коммунистического утопизма. В перестройку эти реликты оттаяли и появились на поверхности, они очень шумели и поначалу произвели впечатление серьезных, деловых людей, почему Валентин Федоров и появился на обложке соответствующего журнала.

Но дело даже и не в нем, не в том, что он стихи пишет, даже и плохие. В конце концов это его личное дело, и не стоило бы говорить о Валентине Федорове специально, если б не одно обстоятельство: он эти стихи печатает, будучи в полной уверенности, что эта акция зачтется ему в плюс, он рассчитывает на общественное сочувствие, ориентируясь на традиционный образ советского человека, любителя рифм. Писать стихи, по русским стандартам, — уважаемое занятие. Явление губернатора-поэта, ожидающего фанфар, указывает на серьезные недостатки русского сознания — нереалистического, склонного к мечтам и звукам, а не к реальной жизненной работе. Экономист, душу полагающий в стихи, — это какое-то извращение.

Но, кажется, на этот раз номер не прошел, и стихотворец не триумфа дождется, а подвергнется осмеянию. И не только потому, что стихи чудовищно плохие. Время стихов прошло — в том смысле, что отныне их будут писать только настоящие поэты, а не кто попало. Жизнь изменилась — взяла русского человека в работу, в серьезную работу, от которой зависит, буквально, его выживание. Сейчас ему не до стихов. Даже Высоцкий утратил популярность.

Что же касается Федорова-Сахалинского, то у него, после того как он оставил государственную службу, артистические шансы незначительны, но все же есть. Его романсы при случае можно петь, — поет же после Высоцкого Розенбаум, и ничего, находит сбыт. Если б сам губернатор мог петь, но видимо не может — нанял для записи грампластинки еще какого-то бедолагу. А то бы Федоров имел определенный резонанс в местах массового отдыха — на манер персонажей «Приключений Геккльберри Финна», которые, раздевшись догола и выкрасив тела в полоску, пробежались на четвереньках по сцене в номере, называвшемся «Королевский камелеопард». Одного из этих артистов звали Герцог, другого — Король. Это вам не какой-нибудь губернатор.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

Александра Проханова я заметил давно — еще до перестройки. Помню его статью в «Литературной Газете» году в 84-м или даже 83-м — об Афганистане. Была неожиданной фразеология статьи: достаточно дикая, но какая-то несоветская, неофициозная, неказенная. Что-то, помнится, говорилось о том, что из смотровой щели танка, ползущего в песках Афганистана, открываются всемирные моря. В Проханове чувствовался плохой, но поэт. Он нес какую-то неканоническую, неполитичную чушь: о глобальной геополитике, о тайне четырех океанов, о всемирно-исторической миссии советской армии. Официальная пропаганда таких слов не говорила, ограничиваясь в основном расхожим штампом об ограниченном контингенте с дружественной миссией, о братской руке помощи. И поначалу готово было возникнуть представление о каких-то скрытых силах и подземных, до поры до времени, течениях в советской политике, о том, что прохановская статья некий пробный шар какой-то альтернативной линии, и прочее в том же духе. Но потом становилось ясным, что это специфика газеты, как-никак называвшейся литературной: орнаментальный завиток на казенной суконной ткани, цветная петлица на шинели. И тогда вспоминался Ильич, умевший выругаться: его слова о том, что поп по призванию в тысячу раз отвратительней попа по службе.

Следующим сильным впечатлением от Проханова было его появление на экранах американского телевидения, не помню уж в какой передаче и по какому поводу. В том-то и дело, что слова его были неважны, потому и не запомнились: во-первых, говорил он все о том же, а во-вторых, впечатление от слов было забито впечатлением от его, Александра Проханова, внешности. Это внешность совершенно необычная для человека из того лагеря, который мы привычно связываем с политической реакцией. Для нас реакционер в России — это все еще старый партаппаратчик, человек, даже внешний вид которого усреднен, униформирован, выдается вместе с типом костюма и галстука из кремлевской или обкомовской каптерки. Поразило то, что Проханов худ и, главное, длинноволос. Он похож на классического русского нигилиста семидесятых годов прошлого века, даже на героя романов Достоевского. Э-э, подумалось тогда, да тут уже не большевики, надо копать поглубже, к центру земли, — русской земли, разумеется: тут русский дух, тут Русью пахнет! Русью, естественно, уходящей — но Русью. Что же касается большевиков, то один все-таки пришел на ум в связи с Прохановым: Антонов-Овсеенко, тот самый, который арестовал Временное правительство. Тот тоже был длинноволосый, да еще и в пенсне: тип полуинтеллигента, пролетария умственного труда, как говорили в старину. Вспомнилось, как в шестидесятые годы журнал «Новый Мир», тщательно искавший в большевицском прошлом реликты интеллигентности, опубликовал письма и дневники Антонова-Овсеенко времен его парижской эмиграции; выяснилось, что он благоговейно похаживал в Лувр, что, как известно, не помешало ему устроить беспорядки в другом, не менее импозантном, дворцовом здании.