Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич. Страница 32

Харбин, 18 июня 1925 года.

Отдел Первый. Национал-большевизм (статьи политические)

Над бездной [99]

I

По-видимому, Россия стоит перед полосою новых испытаний, и вновь не знаешь, что сулит ей завтрашний день. Государственный организм, «подмороженный» ледяным дыханием до пределов углубленной революции, местами начинает оттаивать — вместе с весенним оттаиванием земли.

Из трех путей ликвидации революционной лихорадки прихотливая история словно выдвигает ныне наиболее мучительный и наиболее опасный. Тот самый, который, ликвидируя революцию, вместе с тем решительно угрожает самому бытию России.

Первый путь был испытан первым двухлетием большевистского властвования. Он воплощался во всероссийском фронте Колчака, признанного за «верховного правителя» всеми активными противобольшевистскими элементами страны. По нему наступали на красный центр ударные батальоны государственности, снабженные готовым аппаратом власти, готовыми формулами конкретных политических рецептов. В случае их торжества страна продолжала бы оставаться политически подмороженной до тех пор, пока ее оттаивание уже не влекло бы за собой ее гниения.

Однако история осудила этот путь: он оборвался падением Омска и Екатеринодара и был увенчан иркутской трагедией 7 февраля [100]. Всероссийский аппарат белой власти рассыпался в прах, превратившись сразу в нестройную многоголосицу беспочвенных и взаимно враждующих «общественных течений» — печальный символ вырождения и упадка. Рассыпалась и белая армия, напитав красную заграничным снаряжением и амуницией. Крым и Забайкалье были лишь «трупными пятнами» умершего движения.

Второй путь государственного преодоления революции — путь через нее саму. Путь постепенного, органического перерождения самих революционных тканей. Силою вещей и логикой власти втягивался красный центр в национальную работу, автоматически подчиняясь историческим задачам, стоящим перед страной. Государство, пользуясь характерным образом Ленина, становилось похожим на редиску: будучи красным лишь снаружи, внутри оказывалось белым как снег. Создавшееся положение повелительно диктовало русским патриотам ликвидацию тактики саботажа и всемерное сотрудничество с революционною властью, несмотря на ее красную оболочку. Необходимо было спасти аппарат государственного принуждения. Жизнь неизбежно должна была его наполнить новым содержанием. При этом невольно вспоминалось и ободряющее поучение французской революционной практики, столь ярко формулированное Тэном:

«Между уполномоченным Комитета Общественного Спасения и министром, префектом и супрефектом Империи разница невелика: это тот же человек в разных одеждах, — сперва в карманьоле, а затем в расшитом мундире».

И вот широкими кадрами, вслед за русским офицерством, полилась русская интеллигенция в аппарат революционной власти. Не во имя революции, а во имя родины. Во имя тех же целей, которые ставил себе организованный белый фронт. Война с Польшей, обуздание окраинных сепаратизмов, восстановление роли России в международном мире — все это разжигало национальное чувство и, казалось, усиливало шансы второго пути. История щупала его с тою же пытливой настойчивостью, как в свое время первый.

Однако теперь наступают дни испытаний и для него.

II

Ликвидация последних вспышек выродившегося окраинного движения вплотную поставила перед московскою властью проблему государственного воссоздания. Как и следовало ожидать, конец запоздалых военных авантюр оказался для правоверного коммунизма фактором значительно более опасным, нежели их искусственное и нудное продолжение.

Пришла пора на деле решать задачу хозяйственного возрождения страны. Нужно было, наконец, переходить к методам более или менее нормального управления. Режим военной диктатуры, доведенный до крайнего напряжения, уже переставал соответствовать требованиям момента.

Московская пресса последних недель дает очевидное свидетельство, что эта истина начинает усваиваться и большевиками. В партии идет глубокое брожение, упорное искание новых путей, нарастают разногласия, особенно резко проявившиеся в вопросах о роли и задачах профессиональных союзов, подвергнутом «свободной дискуссии» центральным партийным комитетом. Если группа Троцкого, увлеченная успехами советского милитаризма, настаивает на «огосударствлении» профсоюзов во имя теснейшего вовлечения их в советскую хозяйственную работу, то большинство партии во главе с Лениным и Зиновьевым решительно возражает против «бюрократического дергания профсоюзов» и высказывается за их относительную «демократизацию».

Этот частный вопрос характеризует собою общее политическое положение. Пришло время, когда правящая партия должна более, чем когда-либо, приспособиться к обстоятельствам места и времени. Доктринерство и утопизм имеют свои пределы, и методами насильственного коммунизма современную Россию экономически не возродить. Экстремистские иллюзии внутри страны изжиты, а мировая революция явно запоздала. Приходится неизменно констатировать, что советское правительство должно пойти на «экономический Брест» — иначе оно погибнет, увлекая за собою в бездну формальные основы государственности — организацию власти и дисциплину, с таким трудом им выкованную.

И вот как раз в этот критический для него момент по стране с усилившимся оживлением прокатывается «зеленый шум», прорывается накипевшая ненависть, проступают зловещие пятна восстаний. Заявляет о себе третий и последний путь исцеления революционной болезни.

Было бы бесполезно отрицать «органичность» начавшегося движения. В отличие от вымученных «переворотов» эмигрантщины, оно возникает стихийно и коренится в массовых настроениях. Чем оно дезорганизованнее, тем органичнее: таков уж «русский бунт»… Да, несомненно, «народ восстал», как он в свое время поднялся с большевиками на Керенского, крича о «хлебе, мире и земле». И это поистине символично, что Зимний Дворец вновь ожидает безжалостных ядер с «Авроры».

Но трагедия в том, что «подлинность» восстания еще далеко не есть ручательство его благотворности. Это слишком сильно действующее средство, чтобы приветствовать его, зажмурив глаза. Это в точном смысле — «последнее средство»: «пропадай душа моя с филистимлянами!..» Монтескье был очень прав, утверждая, что «народ либо слишком, либо недостаточно деятелен; иногда сотней тысяч рук он все опрокидывает, а иногда сотней тысяч ног он движется, как насекомое». Вот почему и нынешний зеленый шум наводит на многие грустные думы. Он поселяет в душу ряд различных, сталкивающихся чувств, из которых первое место занимает патриотическая тревога.

Разумеется, теперь, когда взрыв — правда, еще частичный, — уже произошел, неуместным и даже несколько смешным кажется тот, кто «на бунтующее море льет примирительный елей». Судьбу борьбы решит сама борьба. Но все же хотелось бы еще надеяться, что для осуществления неизбежной ликвидации затянувшегося состояния революции история выберет более экономный, менее разрушительный, не так дорого стоящий путь…

Победа повстанцев — произойди она не по «радио из Риги или Ревеля» — только принесет с собою России керенщину в кубе. Распадение страны при ней достигнет небывалых масштабов. «Новая власть» неизбежно родилась бы под знаком «свободы», недостаток которой столь тяжко ощущается при советах, но избыток которой нам столь мучительно знаком по месяцам революционной «весны». Россия превратилась бы в огромный «дом анархии», как именовался в эти месяцы захваченный анархистами особняк московского купеческого клуба на Малой Дмитровке… И откуда найдутся тогда в разоренной стране центростремительные силы, способные прекратить вакханалию всевозможных самостийничеств и своеволий, грозящую разыграться при первых признаках заката Москвы, и реально «объединить» Гучкова с Махно, а Керенского с Марусей Спиридоновой?.. В лучшем случае, восстановление страны затянется на десятилетия.