Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич. Страница 48
«Бороться оружием с большевиками бесполезно, но мириться с ними нельзя», — часто слышишь теперь такую сентенцию там и сям.
Конкретные политические выводы отсюда следующие: — Не нужно невозможной интервенции, довольно генеральских авантюр. Не следует провоцировать, воспевать или субсидировать и зеленую партизанщину. Острый период гражданской войны кончен, и воскрешать его нет оснований. Довольно бесплодных жертв. Но, однако, из этого не следует, что советская власть нами признается. С нею борьба продолжается, но борьба идейная. «Оружие критики» приходит на смену «критики оружием». Никакой работы с большевиками, везде и всюду пропаганда против них. Посильное противодействие признанию их иностранными державами, систематическое настраивание против них иностранного общественного мнения. Ни один эмигрант не должен возвращаться на родину, пока у власти большевики. Дружное моральное воздействие на «потустороннюю» интеллигенцию в смысле твердо отрицательного отношения к советскому правительству: «держитесь, мол, до конца и духовно не сдавайтесь»…
Эти рецепты умнее (ибо скромнее) беспочвенного алармизма, но и они ошибочны с точки зрения правильно понятых национальных интересов России. Принцип «ни война, ни мир» — плохое разрешение нашего внутреннего кризиса. Саботаж власти давно изжит в России, и интеллигенция явно пошла на мир, — хотя бы и на «худой мир» — с большевиками. Что реального даст стране доктринерская «непримиримость» эмигрантов? Она может лишь осложнить начавшийся процесс национального выздоровления. В случае окончательного завершения четырехлетней тяжбы о власти, гораздо скорее прочистилась бы политическая атмосфера в стране. Враждебный гомон русской эмиграции лишь задерживает эволюцию советской власти, держа ее в перманентной настороженности, усиливая ее подозрительность и опасливое отношение к собственному сдвигу. Равным образом, формальное признание московского правительства со стороны цивилизованного мира, несомненно, благотворно отозвалось бы на экономической реконструкции и политическом успокоении страны.
Нет ничего более ошибочного, нежели мысль, что нынешняя ликвидация коммунизма происходит вследствие международной блокады России и внутренней борьбы против советской власти. Объективный анализ свидетельствует о противоположном. Эволюция началась как раз тогда, когда договором с Англией была прорвана международная блокада и поражением Врангеля, Балаховича и Махно ликвидирована внутренняя борьба. Блокада, гражданская война и всевозможные саботажи не подрывали, а питали собой насильственный коммунизм, служили ему опорой и оправданием. И только победа советской власти выявила в глазах поддерживавших ее масс полную эфемерность немедленного коммунизма в России. Не борьба, а мир оказался пагубным для революционного утопизма. И чем плотнее будет погружаться Москва в океан современного «цивилизованного мира», чем глубже пускать корни в собственническое крестьянство и национальную интеллигенцию, — тем безболезненнее и быстрее завершится революционный процесс, осуществив свои достижимые цели и оплодотворив мировое будущее своими экстремистскими дерзаниями.
Непримиримая поза лишь помешает ее носителям принять участие в работе национального воссоздания и надолго отбросит их от России.
IV
Итак, все три номера «борьбы» в настоящее время являются в лучшем случае анахронизмом. Все они, желая послужить Богу патриотизма, способны обрадовать разве только дьявола анархии и беспочвенного революционаризма. Родине они решительно не нужны.
Из этого не следует, конечно, что зарубежная русская пресса должна использовать свою свободу лишь для славословий по адресу советской власти. Скрывать многочисленные недостатки этой власти нет никаких оснований. Следует обличать безобразия чрезвычаек (на основе фактических данных), конкретные пороки или преступления правительственных агентов. Необходимо давать серьезную, деловую критику тех или иных сторон правительственной деятельности. Нужно выдвигать на очередь вопросы о новых назревающих реформах, соблюдая при этом осторожную последовательность и трезвый реализм (не требовать журавлей в небе). Такая лояльная критика будет в интересах страны и явится фактором, способствующим начавшемуся перерождению революции. Пора всей нашей эмиграции переходить к роли «оппозиции Его Величества» по отношению к Москве, — т. е. оппозиции сотрудничающей, мирной и честно признающей власть в ее наличной форме.
И рано или поздно так будет. Еще поспорят да поплачут, «еще поморщатся немного, что пьяница над чаркой вина» [129] (такой уж наш интеллигентский удел!), — а все-таки проснется же когда-нибудь государственный инстинкт! И, судя по многим признакам, — уже просыпается.
Вперед от Вех! [130]
(«Смена Вех». Сборник статей. Прага, 1921 год)
Когда я читал «Смену Вех», наконец, дошедшую до Харбина, меня прежде всего поразила глубокая психологическая подлинность основных ее мыслей, переживаний, призывов. Они невольно будили во мне прежде всего воспоминания о собственном внутреннем опыте за эти годы.
Ощущение, что вокруг совершается что-то огромное, необъятное, разрывающее все наши привычные мерки и масштабы… Мучительные усилия осознать, уяснить смысл налетевшего вихря, выработать путь самоопределения, линию правильного поведения… Чувство великой исторической ответственности, падающей на каждого из нас… «Умыть руки, отойти в сторону нельзя. Это, конечно, легче всего, но это преступление перед родиной» (Чахотин).
Мы не можем, не имеем права теперь предаваться какому-либо догматизму, духовной лени. Нет проторенного пути, нет старых путеводителей. Мы обречены на самостоятельное искание. Жизнь этих лет являет нам цепь непрерывных творческих откровений. Нужно внимать им, учиться у них. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию!» (А.Блок). Более, чем когда-либо, кажутся проникновенными бредовые слова Конст. Аксакова о русской истории: — «Русская история имеет значение всемирной исповеди. Она может читаться, как жития святых»… [131]
Помню, как всегда, с первых же дней октябрьской революции, сознанию представлялись убийственно фальшивыми все ходовые элементарные ее объяснения, попытки дюймами измерить Монблан… Было ясно, то тут бессильны обычные категории, и недаром столь сумбурными и недействительными оказывались рекомендуемые политическими специалистами рецепты лечения. Мысль тосковала по разгадке вершащегося процесса, но не находила спасительных вех во «мгле» (Уэлс), охватившей страну. Наши вожди и учителя, а вслед за ними и мы бывали нередко похожи на архитекторов, которые чинят дом во время землетрясения. Все рушится, распадается в развалинах, а мы приписываем это недосмотру десятника, лености рабочих, своей собственной оплошности. И начинаем вновь…
Все мы хотели быть в революции, но фатально оказывались вне ее. Все мы кричали о «приятии революции», и не сознавали, что, стремясь ввести ее в строго очерченное, понятное нам русло, мы не «приняли» ее, а бунтуем против нее. Она шла сама собой, пользуясь теми, кто воистину и до конца слушались ее. Мы же очутились на другом берегу. Все мы «глядели в Наполеоны», но за Наполеона принимали Вандеи. «Творили сладостную легенду», и всех Альдонс готовы были принять за Дульцинею…
И боролись. Этот сборник, «Смена Вех», есть прежде всего человеческий документ, глубоко характерный для одного из активных отрядов нашей интеллигенции, для одной из «школ» нашей национальной мысли: для той самой, которая воспитывалась на «Вехах». Не случайно же в разных точках земного шара мы почти одновременно пришли к одному и тому же. Воистину, эти статьи вымучены, выстраданы, и чувствуется в них дыхание борьбы, поражений, разочарований, но прежде всего — неистребимой веры, в борьбе и поражениях лишь окрепшей — пусть «новой веры» в смысле конкретной программы деятельности, но по существу старой, постоянной, неизбывной — веры в Россию…