Писарев - Демидова Нина Васильевна. Страница 19

Полемизируя с Лавровым, он говорил: «Я все основываю на непосредственном чувстве; Лавров строит все на размышлении и на системе; я требую от философии осязательных результатов; Лавров довольствуется бесцельным движением мысли в сфере формальной логики. Я считаю очевидность полнейшим и единственным ручательством действительности; Лавров придает важное значение диалектическим доказательствам, спрашивает о сущности вещей и говорит… что она существует как-то независимо от явления» (13, стр. 368–369).

Причина некоторой недооценки Писаревым теоретического мышления была исторически обусловлена, она являлась реакцией его на натурфилософию с ее поспешным стремлением к «конечным выводам» об основных началах бытия и конечной цели природы и активным оперированием смутным понятием «жизненной силы», применяемым обычно там, где кончалось исследование и где надо было сказать «не знаю». Это приводило к вымыслу в теоретических обоснованиях и породило самые невероятные представления об окружающем.

Отвергая метафизические, ультраотвлеченные теории, связанные узами родства с теологией, Писарев не был противником теории вообще. Высоко ценя разум, веря в его необъятные возможности, он понимал роль теоретического мышления в процессе познания и выступал за объединение опытного эмпирического познания с абстрактным мышлением. Писарев высказывался против тех представителей науки, которые могут проводить сложнейшие эксперименты, но не способны глубоко осмыслить уже имеющийся набор фактов, в то время как ученые, умеющие улавливать закономерности и связи наблюдаемых явлений, «вырывают у природы одну тайну за другой… прокладывают человеческой мысли новые дороги». Процесс познания представлялся ему не триумфальным шествием критической мысли над поверженным умозрением, а долгой и упорной борьбой, наиболее действенным орудием которой должна быть логика фактов. Он говорил, что маги искали таких заклинаний, посредством которых можно было бы держать силы природы в повиновении. Они инстинктивно чувствовали силу человека и правильно видели ее в разуме. Но они «одним прыжком хотели вскочить на ту лестницу, по которой приходится идти медленно, отдыхая на каждой ступеньке и тщательно ощупывая следующие ступеньки, чтобы не оступиться и не полететь вниз». Маги хотели отгадать и одним «магическим словом или обрядом» достигнуть того, что наука достигает «путем долговременных и бесчисленных опытов» (7, стр. 319).

Развивая дальше мысль о познании, Писарев говорил, что добытые экспериментальным путем опыты и наблюдения никогда не противоречат друг другу, но «часто лежат особняком». Обнаружить их взаимосвязь можно только логикой суждений. Но в этом случае «ретивое воображение» теоретика не должно забегать «вперед фактов», стремиться к преждевременному их систематизированию и построению «скороспелых теорий», а должно строго идти «от факта к факту». Только таким путем можно достичь истины. Отстаивая необходимость рационального этапа в процессе познания, он говорил, что поскольку процесс познания предмета или явления требует рассмотрения его «с разных сторон», то необходимо признать одинаково важным как «непосредственное чувство», так и «официальное впечатление», полученное в результате исследования. Таким образом, дедукцию, как таковую, Писарев не отрицал, но считал в отрыве от индукции неполной, однобокой. Критикуя Платона, он утверждал, что математика у него, как и юриспруденция, «упражняют ум только в дедуктивном способе мышления. В наше время такая односторонность умственного развития тем более неуместна, что почти все великие открытия, составляющие гордость и силу новой европейской науки, добыты путем индукции» (11, стр. 577). И самое главное, дедукция из-за своей односторонности имеет тенденцию к отрыву от жизни, к разобщению с «тем умственным движением, в котором заключается существенный смысл нашего времени», и может в конечном итоге стать слепым орудием страстей и интересов, «находящихся в совершенном разладе с общим делом человечества» (11, стр. 577).

Писарев понимал необходимость абстрагирования для углубления процесса познания. Развивая эту мысль, он говорил: «…изучаемое… явление подвергается влиянию нескольких сил, действующих по различным направлениям. Естествоиспытатель устраняет все посторонние влияния и наблюдает явление в его непосредственной чистоте; потом он дает в своем опыте место одному из действовавших прежде влияний и замечает видоизменения, совершающиеся в предмете исследования; затем изучаются поодиночке второе, третье влияние и так далее, до последнего; таким образом получается наконец общий вывод…» (8, стр. 501).

Писарев утверждал также, что именно приложением логики к имеющимся фактическим данным можно объяснить не только «от века существующую связь причин и следствий», но и выявить другие связи и отношения в природе и обществе. Так, случайность Писарев рассматривает как единичное проявление одного из «незыблемых естественных законов». Но раскрыть эту взаимосвязь можно опять-таки лишь путем сложных опосредовании, путем суждений и умозаключений. Эту мысль Писарев поясняет на примере научных открытий, которые он рассматривает как закономерную «встречу между вечным явлением и вечным умом человечества». Разум человека приходит к открытию не вдруг, а при посредстве сложной системы логических доказательств.

Подходя к познанию как к восхождению от простого к сложному, Писарев говорил, что разум человека всегда начинает свою деятельность с самых простых процессов и только потом переходит к более сложным процессам, рассматривает и обсуждает явление со всех сторон, а затем уже приходит к «общему выводу». Его высказывание о том, что «верность и разумность… миросозерцания увеличивается или тогда, когда нарастает запас фактов, или тогда, когда совершенствуются логические приемы», говорит о том, что он высоко ценил не только эмпирию, но и теоретическое мышление. Однако Писарев подчеркивает, что приговор теоретического мышления только тогда может быть признан ценным, когда будет объяснять фактические данные «совершенно удовлетворительно без малейшего насилия». Умозрительная философия, как он отмечал, «должна слиться с опытом и из него черпать свои силы» и активно содействовать «развитию и изменению бытовых форм и жизненных отношений». Возможность абстракций Писарев признает только в том случае, если окончательно отброшен мир потусторонних идей и имеется в виду только мир реальности. А «когда соблюдены эти два условия — один мир и одни чувства, тогда, — говорит он, — общеобязательная правда и общая логика становятся не только возможными, но даже и неизбежными» (11, стр. 179).

Свое понимание относительности знаний на каждом этапе исторического развития Писарев высказывает, определяя роль в познании теории-гипотезы, которая активизирует процесс познания и дает стимул к дальнейшим научным изысканиям. «Каждое явление природы само по себе так сложно, — отмечал он, — что мы никак не можем охватить его разом со всех сторон; когда мы приступаем к явлению без всякой теории, то мы решительно не знаем, на какую сторону явления следует смотреть. Явление мозолит нам глаза и все-таки не пробуждает в нашем уме никакой определенной мысли. Если же у нас составлена какая-нибудь фантастическая теория, то явление прежде всего разрушает ее и вслед за тем заставляет нас построить немедленно новую теорию, которая при вторичном наблюдении, по всей вероятности, также развалится и заменится третьей теорией, такой же непрочной, как и обе первые… Убеждаясь в несостоятельности наших догадок, мы каждый раз узнаем новые признаки, которые без этих догадок остались бы нам неизвестными» (11, стр. 324–325). Писарев считал, что понимание явления изменяется и углубляется, если «возникает более рациональная гипотеза». Развивая эту мысль, он правильно подметил, что только благодаря способности человека к фантазии и был сделан в сознании «тот первый необходимый толчок, без которого летаргический сон человеческой мысли навсегда остался бы ненарушенным».

Интересен подход Писарева к определению роли мечты — мечты здоровой и мечты-утопии. Писарев подчеркивал, что когда человек в научной и общественной жизни, обгоняя естественный ход событий, мечтой устремляется в будущее, он тем самым стимулирует свою деятельность, повышает свою активность во имя реализации поставленных задач. Мечта, сообразующаяся с жизнью и имеющая под собой реальную почву, «вреда не приносит, — говорит он, — она может даже поддерживать энергию трудящегося человека». Утопия же, бесплодная «маниловская мечта», вредна, ибо разбитые мечты порождают развнодушие и скепсис. Мысль Писарева о полезной мечте как стимуле к работе была использована В. И. Лениным, подчеркивавшим, что не только можно, но и нужно мечтать, если мечты реальны, жизненны, вдохновляющи (см. 6, стр. 172).