Эвмесвиль - Юнгер Эрнст. Страница 63

Мой братец показывает фотоснимки, демонстрируя отвратительность казней. Поскольку, как я уже говорил, сама идея связи между смертью и наказанием для анарха абсурдна, брат в случае со мной ломится в открытую дверь. Он выставляет себя болваном еще и потому, что как историк должен был бы знать: с помощью фотографий можно доказать всё, диаметрально противоположные вещи, особенно это касается отвратительных сцен.

Только искусство способно одновременно запечатлеть смертный страх человека и сияние его мученичества.

Анарх знает основной закон. Как и фальсификации этого закона. Он знает, что за причиненные ему злодеяния вправе наказать того, кто их совершил. Государство хитростью выманило у него право вынесения приговора; он, значит, обязан от имени государства привести приговор в исполнение.

Вместо этого мы видим, как собираются евнухи, чтобы лишить народ полномочий, присвоив себе право говорить от его имени. Это логично, поскольку самое сокровенное желание евнуха — кастрировать свободного человека. Так принимаются законы, согласно которым «когда насилуют твою мать, ты должен бежать к прокурору».

Они обманом лишают мужчину права пролить кровь во искупление убийства — так же как отнимают у него золото, подтверждающее его причастность к солнцу, и портят соль, которая, будучи духом земли, объединяет свободных.

В такой ситуации нигилизм какого-то Далина становится понятным, даже если человек этот пользуется бессмысленными средствами. Ему не терпится что-нибудь взорвать; это — сигнал его бессилия.

Народ состоит из отдельных индивидов и свободных людей, тогда как государство слагается из цифр. Там, где доминирует государство, умерщвление также становится абстрактным. Рабство началось уже у пастухов; совершенства оно достигло в речных долинах с каналами и дамбами; первообразом же стало использование рабов в рудниках и на мельницах. С тех пор было придумано множество утонченных хитростей, позволяющих замаскировать сковывающие рабов цепи.

Анархисты хотели бы изменить это положение; но их идеи уже изначально ошибочны. Человек должен быть не другом солнца — он должен быть самим солнцем. Он таковым и является; заблуждение же заключается в том, что он позабыл подобающее ему место, свою родину и, соответственно, свое право.

Государство на поздней стадии своего развития — то есть тогда, когда оно уже полностью переварило народ и лишь притворяется, что действует по его поручению, — либо не убивает вообще, либо убивает избыточно. Ему приходится прибегать к сооружению плотин; но время от времени случаются наводнения.

Право на убийство делегируется. Какой-нибудь евнух, который даже мухе не оторвал бы лапку, может, не поднимаясь из-за письменного стола, убить сколько угодно людей. Жертвы не виноваты (евнух — тоже). Приговор здесь уже ни при чем; здесь правит бал цифра. Боги же удаляются восвояси.

Я с помощью луминара изучал Белое восстание в Вандее [285]. Эта война примечательна как реликт готической эпохи. Ее ведут три старейших сословия: рыцари, крестьяне и священники [286]. Отношение мятежников к королю — еще личное и ненарушенное. Республиканцы вооружены гораздо лучше и обладают подавляющим численным превосходством.

Это классическая ситуация для ухода в лес — а лесной путь удавалось использовать как средство против Левиафана еще и два столетия спустя, правда, лишь в болотах и тропических дебрях. В Бретани же лес существовал в сильно редуцированном виде — как лабиринт живых изгородей. Под прикрытием этих изгородей шуаны сопровождали марширующие по дорогам полки и запугивали их криками. Из этих крестьян, которые, как говорит один историк, «едва могли отличить правую руку от левой», лишь немногие имели ружья — преимущественно охотничьи дробовики. Но отлично умели целиться и перед каждым выстрелом осеняли себя крестом.

В тех местах, должно быть, как в людях, так и в почве еще сохранялся очень древний состав. Вскоре Наполеон положил этому конец, протянув через всю Вандею военные тракты. Виго упоминал это восстание как пример констелляции, которую он называет «ослабленной реминисценцией». Когда-то: бронзовый век против неолита.

Я вспоминаю об этом из-за пяти тысяч пленных республиканцев, оказавшихся в Сен-Флоране. Они попали в руки крестьян после различных стычек; от них нужно было избавиться. Шуанам было за что их ненавидеть: за ними тянулся след сожженных деревень, замков и церквей, а из Парижа пришло известие, что обезглавили королеву. Пленников доставил в Сен-Флоран комендант Шоле. C'etait un homme fort dur [287]: он уже на марше по закону военного времени приказал расстрелять девятерых, предпринявших попытку побега.

На совещании об участи пленных повторилось все то, что обычно происходит при таких обстоятельствах. Последнее слово в итоге осталось за месье де Мариньи, который сказал, что на такую резню у него рука не поднимется, — он-де не чувствует себя способным на это. Месье де Лескюр, который был тяжело ранен и в прениях не участвовал, пробормотал: «Ah, je respire» [288].

Впрочем, вскоре после этого пленники захватили несколько пушек и, как и следовало ожидать, открыли огонь по своим освободителям. Тем большего уважения заслуживает принятая шуанами резолюция. Вероятно, пленники хотели предупредить подозрение в роялистских симпатиях и выставить себя в выгодном свете перед Конвентом. Ведь армию сопровождали республиканские комиссары. О таких страхах историки быстро забывают; для их изучения стоило бы обратиться к биографиям революционных генералов.

В подобных конфликтах рыцарь по сравнению с демагогом оказывается в невыгодном положении, поскольку он реагирует по-рыцарски, то есть анахронично. Такова его натура; с ней он и погибает.

Месье де Мариньи тоже мог бы решиться на казнь; это соответствовало бы стилю времени и значило бы, что он опустился до уровня Фукье-Тенвиля [289]. Во всяком случае, он не подумал о том, чтобы делегировать кому-то свою ответственность и уклониться от нее, просто подписав бумаги.

Ответственность — итог, который получается из разговора с самим собой. Трагедия показывает это наглядно, распределяя реплики такого разговора между разными персонажами.

34

Я напрасно думал о неприятностях, которые возникли бы у меня с Далином. Каждый погибает из-за себя самого, но, разумеется, каждый — на свой лад. Это в данном случае верно предсказал Бруно. Когда пророчества исполняются непредвиденным образом, они производят еще более сильное впечатление.

Себастьян Карнекс, известный в городе адвокат, был человеком чрезмерно тучным. Его природная агрессивность шла на пользу его профессии, но, пытаясь поститься, он становился желчным, а это приводило к промахам.

Аттила взялся его лечить и предписал режим, одновременно укрепляющий и способствующий похудению. А именно — ограничил рацион своего пациента грецкими орехами. Субстанция орехов такова, что требует тщательного пережевывания; это только одно из его достоинств. Карнекс должен был кушать столько орехов, сколько пожелает, и при этом гулять — босиком по прибрежному песку.

В таких случаях диета и движение — классические лечебные средства; зная это, Аттила отлучил адвоката от мяса и от сидячего образа жизни. Заодно позаботившись о том, чтобы челюсти его пациента постоянно оставались «при деле» и чтобы он не скучал. Тот усердно жевал свои орехи и даже пристрастился к ним. Карнекс неторопливо следовал вдоль линии берега — то по влажному песку, то по кромке волн; свет, воздух и вода, но в первую очередь земля способствовали его хорошему самочувствию. Во время судебных каникул он стал гулять ежедневно — и медленно, но стабильно сбрасывал вес.