Эвмесвиль - Юнгер Эрнст. Страница 88

Она курит сигарету с марихуаной, подкрашивает перед зеркалом губы — готовится к следующей брачной ночи. Сейчас оденется. Вещей на ней немного.

Настроение у меня приподнятое, все контуры видятся четко — как после бури в горах. Я мог бы сейчас заняться какой-нибудь проблемой. Внизу торговец рыбой громко расхваливает свою скумбрию. «Tutti freschi» [439] — — — по-прежнему еще рано. Здесь в гавани и на прилегающих улочках название каждого товара как бы выпевается — будь то рыночными торговками, поварятами или продавцами лимонада. Может, Кондор все-таки продержится дольше, чем я предполагал. У меня отличное расположение духа:

— Латифа, золотко, ты каждого так осчастливливаешь, как меня?

На бедрах у нее опять темный треугольник — вещица, сотканная из воздуха.

— Я ж девушка для радости — — — но некоторые плачут.

— Они, наверное, женаты.

— Как раз нет. Они ревут, потому что сами так не умеют — или потому что уже кончили. Зато с вами — теми, что с касбы, — хлопот никаких.

Она исчезает на лестнице, махнув мне на прощанье сумочкой.

Такие разговоры вошли у нас в привычку и повторяются каждый раз, когда у меня кончается смена. Я по природе любопытен. И мало-помалу из разрозненных фрагментов составил себе представление о ее истории — как все это началось, как продолжалось, кем был ее первый мужчина. Соблазнителем или насильником? Я, почти как Небек, выспрашиваю все подробности, но — sine ira [440]. Интеллектуальные способности у нее средние, зато она склонна к фантазиям; всякий же человек больше раскрывается, когда лжет, чем когда говорит банальную правду, — — — его следует оценивать по сокровенным грезам.

Однажды, когда Латифа в очередной раз стояла у камина, разыгралась жуткая сцена. Свет вдруг начал дрожать, как перед коротким замыканием, но потом не погас, а сделался ослепительно ярким. Я рукой заслонил глаза; не помогло — свет пронизывал локтевую и лучевую кости. Каменные стены будто ветром сдуло — четко вырисовывался только каркас здания. Я увидел у камина скелет: каркас из костей, дополненный золотым зубом, пряжками чулочных подвязок и золотым эскудо, который она уже спрятала; еще — маленькую спираль под маточным зевом.

Эксперимент обитателей катакомб: либо неудавшийся, либо изначально задуманный — в расчете на нас — как демонстрация силы. Время от времени такие вмешательства беспокоят наш город, вызывая своеобразный паралич. Часы останавливаются; следует blackout [441], как будто затормозилось время. Те, в катакомбах, умеют также вызывать землетрясения и затмения. Короткая встряска для могущественных ханов, которая вскоре забудется как кошмарный сон…

Я услышал голос Латифы:

— Мне прийти еще раз — — — к тебе?

Она впервые сказала так. Мы лежали под одеялом, почти бескожие, — два эмбриона в чреве Левиафана. Да, это было хорошо — такой возврат к человеческому.

Когда она ушла, я нашел на камине эскудо. Она положила его обратно. Хорошее намерение, но против правил игры. В следующий раз я положил на камин два эскудо и она взяла их, не моргнув глазом. Умная девочка. Как бы там ни было, с тех пор наши отношения стали более доверительными.

45

Латифа служит мне своего рода громоотводом — ведь Ингрид брутальные ласки не по душе. Она допускает только необходимое — да и то, как я предполагаю, скорее чтобы доставить удовольствие мне.

В нашем Эвмесвиле она производит впечатление чужестранки — перелетной птицы с Дальнего Севера, коротающей здесь зиму. Она скорее маленького, чем среднего роста, но с исключительно соразмерным телосложением. А ее лицо, окажись оно в антропологическом кабинете, наверняка сопровождалось бы табличкой с надписью «Шведка [442]». Почему в голове у меня мелькнуло: «Близнецы» [443], когда я впервые встретился с ней в институте? Наверное, из-за этой ее ладной фигурки, будто только что вышедшей из литейной формы. В таких случаях расовые признаки преобладают над индивидуальными.

Ее любимый цвет — синий; она носит льняную одежду этого цвета, всех оттенков — от почти белого до самых темных [444], — а из духов пользуется только лавандовым маслом. Почти никаких украшений — разве что брошь-камея или, иногда, цепочка на шее; колец она не носит. За столом, как и вообще в повседневных привычках, аскетична: рыбный суп без шафрана и уж, конечно, без чеснока — — — con рере [445], когда нам случается обедать вместе; я при таких оказиях подлаживаюсь под нее. Она и Латифа знают друг о друге; тут я не собираюсь ничего скрывать. Кроме того, «перевалочный пункт» Латифы и снимаемая мною квартирка во флигеле, где я отдыхаю от своего папаши, расположены недалеко друг от друга. Ингрид не ревнива, а Латифа не имеет права на ревность.

Ингрид — добросовестный исследователь; я же, как у нас говорят, ее диссертационный папаша. На этом зиждется ее преданность мне. Дочерняя преданность увенчивается инцестом. Я нюхом почуял это уже при первой встрече.

Виго относится к тем пророкам, которые на чужбине пользуются большей славой, чем в отечестве. Среди посвященных его имя, к тайной досаде коллег, считается mot de passe [446] — и так обстоит дело повсюду, от Бейрута до Уппсалы. Поэтому при нем всегда обретаются слушатели, приехавшие издалека.

Однажды, когда я прощался с ним после совместно проведенного вечера, он сказал: «Да, между прочим, у меня опять объявилась одна белая гусыня, хочет у нас поработать. Имеет хорошие рекомендации и уже поднаторела в обращении с луминаром. Я бы хотел, чтобы вы сняли с меня эту нагрузку».

Он представил дело так, будто научное руководство ему в тягость; по сути же, чем больше у тебя аспирантов, тем выше твой тюрбан.

На следующее утро, в институте, он нас познакомил. И тут же предложил тему: «Дифференциация командной власти в античных империях». Тема должна была потом распространиться и на колонии западноевропейских держав, сконцентрировавшись на вопросе о диктаторских полномочиях проконсула.

Случается, что каста военных, отстраненная от власти демосом или сенатом, обосновывается в отдаленных провинциях. Метрополия таким образом избавляется от смутьянов, аристократов и реакционеров; на окраинах империи они, как в природных заповедниках, могут вести войны на старый лад — с кочевниками и горными племенами. Авантюристы на службе у государства… С другой стороны, они могут стать опасными, если, как Цезарь, создадут себе свою Галлию или, как один иберийский генерал по фамилии Франко, вернутся во время кризиса в метрополию со своими легионерами.

Приблизительно так представлял себе это Виго. Он сказал: «Тема слишком широкая. Надо бы вышелушить из нее лейтмотив — — — сосредоточиться, скажем, на экстраполяции. (В математике: экстраполяция становится тем менее надежной, чем больше ты отдаляешься от заданного интервала, а в некоторых случаях она ненадежна уже сразу на выходе за его пределы.) Ну, посмотрите, что это вам даст — — —». С этими словами он нас покинул.

Виго не ошибся: тема в самом деле была широкой. Правда, расстояния уже не играли особой роли с тех пор, как появились воздушно-десантные войска. Ингрид работала в одной из наших комнат (точнее сказать, в кабине) на Малом луминаре. Тогда-то я и заметил, что синеву своих одеяний она сочетает с лавандой.

Она и в самом деле быстро и основательно со всем разбиралась, например, в Доме писем — с новой версией самоубийства лорда Клайва [447]. Это пригодилось и мне — помогло провести более четкое разграничение между анархом и родственными ему фигурами. В «Двенадцати тезисах», которые во время Крестьянской войны в Германии составил один анабаптист, ей удалась сделать важную для нашей темы находку. Там говорилось, что войны между христианскими народами — а значит, и воинская повинность — должны прекратиться. Если же тем не менее будут появляться неукротимо воинственные люди, их следует посылать против турок.