Плотин. Единое: творящая сила Созерцания - Султанов Шамиль Загитович. Страница 14
— Духовное созревание Плотина началось в египетском Ликополе в специфической культурной среде римского провинциального общества. Здесь, как и в других провинциальных городах империи, были представители профессий, которые издавна относились к «свободным искусствам»: риторы, грамматики и геометры. Лица подобных профессий, так же как врачи, художники, скульпторы, ораторы и философы, освобождались от городских повинностей.
Простые школьные учителя грамматики не были представителями «свободных искусств», так как и квалификация их была много ниже, и происходили они нередко из рабов. Занятие грамматика, который учил только грамоте и латинскому языку, считалось не искусством, а ремеслом. Плата такому грамматику за обучение одного ученика была определена в эдикте Диоклетиана в 200 динариев в месяц. А плата ритору, который был представителем «свободных искусств», составляла вдвое большую сумму. Многие мудрые римляне с сожалением писали, что порой учитель получал за год столько же, сколько любимец толпы в цирке за день.
Свое раннее образование Плотин мог получить либо в начальной школе, либо в высшей риторской школе. В Ликополе, как и во многих других провинциальных городах Рима, были и общественные и частные начальные школы, где преподавались основы латинской грамотности. В этих школах дети получали элементарные знания по геометрии и арифметике, изучали музыку, латинский язык и заучивали наизусть некоторые наиболее известные произведения римских и греческих авторов. В школах читали Менандра, Горация, Вергилия, а также исторические сочинения, в том числе Гесиода и Гомера. Большое место отводилось патриотическим сюжетам из римской истории. Римская школа первостепенное и особое внимание уделяла развитию памяти ученика, требуя от него заучивания многих мифологических поэтических текстов, особенно Гомера.
Это очень важно отметить — развитие памяти молодых римлян не механически, а через запоминание, заучивание наизусть многообразных, многослойных мифологических и поэтических текстов. Обыденное римское мышление сквозь призму веков очень часто представляется слишком практическим, слишком рациональным. На самом же деле это мышление было глубочайшим образом пронизано потоками мифологического сознания. И ребенок в Риме окунался в этот поток с самого детства.
Существовали своего рода и учебники для школ, состоявшие из подборок речей ораторов. В Ликополь достаточно регулярно попадали произведения греческих и римских поэтов, философов, риторов. Продавались небольших размеров книжечки с тонкими пергаментными листочками в кожаных переплетах, содержавшие сочинения Гомера, Вергилия, Цицерона, Овидия, Тита Ливия. Порой даже на дверном косяке местной книжной лавки появлялись объявления о книжных новинках.
В школах на навощенных табличках ученики писали остро заточенными палочками, заглаживая написанное тупым ее концом. Для ношения навощенных табличек дети использовали четырехугольные пеналы. Лукиан говорил, что он иногда соскабливал воск с таких табличек и лепил из него фигурки людей и животных, за что его наказывали учителя.
Считалось, что «старцу подобает всегда быть строгим, ученику — всегда хорошо учиться». В провинциальной школе были своего рода классные собрания и выпускные вечера, где ученики выступали с чтением стихов.
Вполне возможно, что после или вместо начальной школы Плотин мог обучаться в высшей риторской школе. Дело в том, что к такому образованию более всего должны были стремиться дети декурионов и сыновья богатых отпущенников. Поскольку отец Плотина принадлежал к числу последних, то он вполне мог быть похожим на отца Горация, который, тоже будучи отпущенником, сына своего из тщеславия направил в риторскую школу.
В риторских школах тщательно изучали греческий язык, латинскую и греческую словесность — латинские и греческие грамматики толковали и комментировали классические произведения греческой и римской литературы. Изучали также ораторское искусство. Оканчивали эту школу обычно в 15–16 лет.
Плотин был весьма начитанным в античной литературе философом. Конечно, вряд ли это результат только лишь школьного образования. Но можно достаточно уверенно утверждать, что школа, по крайней мере, не исказила, а наоборот, способствовала углублению интереса мальчика к классической литературе эллинов.
Гомер — эта «библия эллинов» — цитируется Плотином более всего. И так же часто он использует образы Гесиода Но, кроме этих патриархов, Плотин обращается в «Эннеадах» к героям Аполлония Родосского, Феогнида, Симонида Кеосского, Пиндара, Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Фукидида, Ксенофонта, Цицерона, Сенеки. Плотин блестяще знал и орфико-пифагорейскую литературу.
Для более рельефного представления своих мыслей Плотин порой прямо заимствовал необходимые образы у классических авторов. Обосновывая отличие души, погруженной в тело, от души самой по себе, Плотин, например, пишет: «Благодаря своей божественности, душа является безмолвной по своему характеру, опираясь на саму же себя. А тело, ввиду его слабости, приходит в замешательство: и само оно является текучим, и поражают его внешние удары. И оно первое возвещает об этой целостности всего живого существа и передает свое смятение целому. Так, в Народном собрании старейшины восседают в безмолвном раздумье, а беспорядочная толпа, требуя еды и жалуясь на то, что доставляет ей страдания, ввергает все собрание в безобразное смятение. Когда к ним доходит разумное слово от благомыслящего, — причем старейшины так и пребывают в спокойствии, — то толпа приходит в упорядоченное состояние и худшее не одерживает верх. А если этого нет, то побеждает худшее, а лучшее так и пребывает в безмолвии, потому что шумящая толпа не смогла воспринять идущее разумное слово».
Эти образы навеяны Вергилием:
…Скрипит песок под колесами походной повозки. Хотя дороги и очищаются периодически рабами, но пустыня не знает покоя в своем стремлении набросить вечно живую сеть из мелких, струящихся ручейков разноцветного песка. Скрип песка — мальчик закрывает глаза: все вокруг окутывает мглистая тишина. Скрип становится резче, более тягучим и сильным, он рвется вовнутрь — сквозь уши, нос, рот, кожу. Словно пустыня рассказывает что-то очень важное, о чем нельзя промолчать.
…Песчинки на детской ладони. Раз… два… пять… одиннадцать. Какие странные треугольники их связывают! А если каждая песчинка — это центр круга, и расширяются, как волшебные, эти упругие круги, и становятся все больше и больше. И вот уж достигли границ небосвода…
А каждая песчинка — это мир со своими богами, морями и пустынями… Одиннадцать песчинок на моей ладони одиннадцать миров, где пустыни молятся своим небесам и не знают, что в моей ладони они так похожи друг на друга…
…На севере огибает Синайскую пустыню страна гор. И я вдруг вижу то ущелье, где нашел тогда удивительный камень. Он был плоский и округлый, и на нем была изображена фигура человека с распростертыми руками и широко расставленными ногами, но без головы. В самом центре камня, через живот человека, было выбито отверстие. Я сразу догадался, что они оставили эту священную вещь. Для меня. Я подношу его к левому глазу, и зажмуриваю правый, и начинаю медленно вглядываться в нависшие вокруг скалы. И все вдруг преображается — так ясно и живо, что я даже вздрагиваю. Скалы мгновенно превращаются в огромных и спокойных великанов, время от времени глубоко вдыхающих замирающие от страха облака. У великанов нет ртов и ушей, но они разговаривают друг с другом и понимают друг друга, — я вижу, как они это делают, и жуткое, захлестывающее восхищение переполняет меня. На каждом из великанов огромные валуны, врываясь оранжевым светом, превращаются в диковинных животных. Огромный медведь медленно ступает по узкой тропинке, раскачивая в такт своей влажной мордой. Застыл в небольшой пещере лев — глаза его словно поблескивают в гриве. Медленно взлетает длинный, голубой, с коричневыми полосами летучий змей. Приготовился к вечному прыжку леопард. И они все — такие величественные и выпуклые — странные сновидения великанов. Я смотрю на эту прекрасную картину, я весь ушел в это зрелище, и я сам — новый образ великанов. И плоский кусок гранита валяется где-то поблизости…