Плотин. Единое: творящая сила Созерцания - Султанов Шамиль Загитович. Страница 52

…Я в ярко освещенном, роскошно убранном зале. Я вижу его откуда-то сверху, но это «сверху» не есть нечто постоянное, оно словно колышется, колеблется… Прямо подо мной на золотом траурном ложе, убранном миртом и лавром, лежит обмытое благовониями тело человека. Что-то меня тянет вниз, я хочу разглядеть его… Но я вижу себя — одинокого Александра, с закрытыми глазами, с лицом, прикрытым полупрозрачной золотой парчой. Рыжие волосы потемнели от масла, белая кожа на открытой груди покраснела…

Итак, это уже случилось… Но еще вчера, когда горел от внутреннего жара и стонал от боли, я иногда чувствовал прохладные прикосновения чьих-то рук. Все македоняне, бывшие в Вавилоне, пришли попрощаться со своим царем… да, а вот прохладу некоторых рук я почувствовал.

Я вновь как бы поднимаюсь вверх: полукругом со стороны головы лежащего расположились, стоя в мрачном молчании, те, кого я считал своими друзьями, вместе с кем я проливал кровь… И я вижу их мысли…

Селевк: «Почему великий бог Серапис сказал мне и Питону вчера, что Александра нельзя переносить в его храм? Почему он велел оставить его на месте?»

Неарх: «Я передал Александру то, что сообщили мне тогда ночью три халдейских жреца: ты не должен вступать в Вавилон. Но он только засмеялся и велел налить себе еще вина. Когда мы приблизились к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, и некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Я увидел тогда, что Александр побледнел и надолго умолк.

Потом Александру донесли, что Аполлодор пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень оказалась с изъяном.

После этого большую часть времени царь проводил вне стен Вавилона. Тревожных знамений становилось все больше. На самого большого и красивого льва из тех, что содержались в зверинце, напал домашний осел и ударом копыта убил его…»

Пердикка: «Когда начинался поход в Азию, ты, прежде чем взойти на корабль, разузнал об имущественном положении своих друзей и одного наделил поместьем, другого — деревней, третьего — доходами с какого-нибудь поселения или гавани. Когда, наконец, почти все царское достояние было распределено и роздано, я спросил тебя: „Что же, царь, оставляешь ты себе?“ — „Надежду“, — ответил ты…

И я вспоминаю тебя на рассвете того дня, когда начинался поход в Индию. Ты, видя, что из-за огромной добычи войско отяжелело и стало малоподвижным, велел нагрузить повозки и сначала сжег те из них, которые принадлежали тебе самому и твоим друзьям, а потом приказал поджечь повозки остальных эллинов. И ты оказался прав: отважиться на это дело было гораздо труднее, чем совершить его. Лишь немногие были огорчены, большинство же, раздав необходимое нуждающимся, в каком-то порыве восторга принялись сжигать и уничтожать все излишнее.

А еще до того, в Персии, ты увидел, что твои приближенные изнежились вконец, что их роскошь превысила всякую меру. Ты не раз высказывал удивление, как это они, побывавшие в стольких жестоких боях, не помнят о том, что потрудившиеся и победившие спят слаще побежденных. Ты говорил мне: „Разве не видят они, сравнивая свой образ жизни с образом жизни персов, что нет ничего более рабского, чем роскошь и нега, и ничего более царственного, чем труд? Разве они не знают, что конечная цель победы заключается для нас в том, чтоб не делать того, что делают побежденные?“»

Кассандр: «Говорят, что слова Диогена произвели на Александра огромное впечатление, и он был поражен гордостью и величием души этого человека, отнесшегося к нему с таким пренебрежением. На обратном пути он сказал своим спутникам, шутившим и насмехавшимся над философом: „Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном…“ Александр не только усвоил учения Стагирита о нравственности и государстве, но приобщился и к тайным, более глубоким учениям. Стагирит мне показывал письмо, в котором Александр упрекает его: „Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах“».

Аполлодор: «Я помню, как ты смотрел на надгробную надпись на могиле Кира, которая гласила: „О человек, кто бы ты ни был и откуда бы ты ни явился, — ибо я знаю, что ты придешь, я — Кир, создавший персидскую державу. Не лишай же меня той горстки земли, которая покрывает мое тело“. И ты заплакал, не стыдясь своих слез. И я тоже плачу сейчас, великий царь…»

…И снова знакомый, беззвучный, цветной, переливающийся поток…

— Итак, материя как бескачественное и ирреальное бытие, ничего не испытывает, то есть она неаффицируема. Если бы материя могла аффинироваться, то она изменялась бы, то есть принимала бы определенные качества, иначе говоря, не была бы бескачественной. Логос входит в материю как нечто чуждое, когда образует в соединении с ней тело. Сама материя при этом не изменяется и не уничтожается.

— Подожди, ведь говорилось, что смысл, эйдос не есть материя и материя не есть эйдос. Их соединение образует тело. Так? Но ведь это соединение все же означает, что изменяются в каком-то смысле и эйдос и материя. Ты же вновь и вновь повторяешь, что материя при этом не изменяется…

— Давай представим, что эйдос светового луча отражается в материи. Тогда образуется соответствующее тело — огонь. Что же получилось? Смысл, логос светового луча в соединении с моментом своего инобытия образует огонь. Итак, необходимо не огню войти в материю, а логосу, чтобы материя стала огнем. Но изменился ли эйдос светового луча из-за того, что появилось некое тело? Нет, он остался таким же. Изменилась ли материя как несущее, как неопределенность? Нет. И то и другое абсолютно неизменяемы. Но их соединение образовало тело, которое не есть ни то ни то, но в котором отражено и то и то.

— Но тогда что означает это соединение, при котором и эйдос и материя не изменяются?

— Дело в том, что логосы в материи — совсем не то, что эйдосы сами по себе. Они являются уже внутриматериалъными логосами, как бы погибшими в материи и заново вылепленными ее природой.

— Что ты имеешь в виду?

— Смотри: огонь, взятый сам по себе, то есть умственный смысл огня, отнюдь не жжет. И ничто другое, взятое само по себе, не создает того, что оно творит, воплотившись в материи. Ведь она, став госпожой того, что отразилось в ней как образ, тут же и губит его, разрушает его природу, будучи ее противоположностью.

— Каким же способом она делает это, не изменяясь?

— Она размывает совершенную форму эйдоса своей бесформенностью, его чистую определенность — своей абсолютной неопределенностью, его абсолютную мерность — своей безмерностью. Но делает это она не потому, что эйдос на нее воздействует, а потому, что ведь в самом уже эйдосе есть момент умной неопределенности, ибо этот эйдос вполне ведь и конкретен в своей единичности. И вот этот-то момент и пухнет, вылепляется, растет благодаря изначальной природе материи. Материя не вносит холод в тепло, но эйдосу тепла противопоставляет свою внеэйдетичность, противопоставляет излишек и недостаток всему соразмерному, пока не сделает логос принадлежащим ей самой, так что он перестает как образ эйдоса (который не изменяется: ведь смысл огня всегда остается тем же самым) быть самим собой.

— Но откуда же в чистом и абсолютном эйдосе этот момент неопределенности?

— Я вот спрашиваю: существует ли действительно смысл, эйдос? Явно существует, так как иначе он был бы ничем, и мы в нем ровно ничего не мыслили бы. Но я спрашиваю дальше: существование эйдоса отлично от самого эйдоса или ничем не отлично? Конечно, отлично. Но что же это значит? А это, безусловно, значит, что даже чистому, вечному и бестелесному эйдосу свойствен некий момент неопределенности как различие между ним и его существованием.