Творческая эволюция - Бергсон Анри. Страница 29

Действительно, мы видим, что стремление к движению взяло верх в двух направлениях жизни. Рыбы меняют свой ганоидный панцирь на чешую. Задолго до этого появились насекомые, также освободившиеся от панциря, защищавшего их предков. Недостаток защитного покрова те и другие восполнили подвижностью, позволявшей им ускользать от врагов, а также нападать самим, выбирать место и момент схватки. Это - прогресс того же рода, что мы наблюдаем в развитии человеческого вооружения. Первым побуждением был поиск убежища, вторым, лучшим - стремление стать возможно изворотливее, чтобы можно было спасаться бегством, а особенно нападать, ибо нападение есть и лучшее средство защиты. Так, неповоротливый гоплит был заменен легионером, рыцарю, закованному в латы, пришлось уступить место пехотинцу, свободному в своих движениях, и вообще в эволюции жизни как целого, как и в эволюции человеческих обществ, а также индивидуальных судеб, наибольший успех выпадал на долю тех, кто не отказывался от наибольшего риска.

Вполне понятной выгодой для животного было поэтому стать подвижнее. Как мы заметили по поводу приспособления в целом, трансформация видов всегда может быть объяснена их частным интересом. В этом состоит непосредственная причина изменений. Но такая причина часто бывает и самой поверхностной. Глубинной же причиной является импульс, бросивший жизнь в мир, заставивший ее разделиться между растениями и животными, сориентировавший животную жизнь на гибкость формы и в известный момент достигший того, что хотя бы в некоторых своих пунктах животный мир, готовый было заснуть, пробудился и двинулся вперед.

На двух путях, по которым порознь эволюционировали позвоночные и членистоногие, развитие выразилось прежде всего в прогрессе чувственно-двигательной нервной системы (за исключением отступлений, связанных с паразитизмом или с иной причиной): в стремлении к подвижности, к ловкости, в поиске путем проб и ошибок разнообразия движений, хотя вначале и не удавалось избежать излишнего роста массы и грубой силы. Но сам этот поиск шел в расходящихся направлениях. Достаточно бросить беглый взгляд на нервную систему членистоногих и позвоночных, чтобы заметить эти различия. У первых тело состоит из более или менее длинного ряда смежных сегментов; двигательная активность распределяется, таким образом, между изменчивым, порой очень значительным, числом отростков, каждый из которых имеет свою специфику. У вторых эта активность сосредоточивается лишь на двух парах членов, и органы эти выполняют функции, гораздо менее зависящие от их формы. Независимость становится полной у человека, рука которого может выполнять любую работу.

Вот, по крайней мере, что мы можем увидеть. Но за тем, что видно, есть то, что угадывается: две могучие силы, присущие жизни, вначале слитые, а затем, по мере роста, разделившиеся.

Чтобы определить эти силы, нужно рассмотреть те виды членистоногих и позвоночных, которые в обоих случаях находятся в кульминационном пункте эволюции. Как же его обнаружить? Здесь также стремление к геометрической точности завело бы наложный путь. Не существует единого и простого знака, указывающего, что один вид продвинулся далее другого по одной и той же эволюционной линии. Есть много признаков, которые нужно в каждом частном случае оценить и сравнить между собой, чтобы знать, насколько они существенны или случайны и в какой мере следует с ними считаться.

Бесспорно, к примеру, что успех будет самым общим критерием превосходства, так как оба термина являются, в некоторой степени, синонимами. Если речь идет о живом существе, то под успехом нужно понимать способность развиваться в самой разнообразной среде, преодолевая самые разные препятствия, чтобы занять как можно большую поверхность земли. Вид, претендующий на господство над всей землей, действительно является господствующим, а следовательно, и высшим видом. Таков человеческий род, представляющий кульминационный пункт в эволюции позвоночных. Но таковы же в ряду суставчатых насекомые, и в частности перепончатокрылые. Можно сказать, что муравьи являются хозяевами земных недр, как человек - владыка земли.

С другой стороны, возникшая позже видовая группа может быть группой дегенератов, но в этом случае должна существовать особая причина регресса. По идее, эта группа должна быть выше той, от которой она происходит, ибо она соответствует более поздней стадии эволюции. Человек, вероятно, явился последним из позвоночных'. И в ряду насекомых после перепончатокрылых появились только чешуекрылые, то есть, без сомнения, вырождающийся вид, настоящий паразит цветочных растений.

Так разными путями мы пришли к одному и тому же заключению. Эволюция членистоногих достигла своего кульминационного пункта с появлением насекомых, и в частности перепончатокрылых, как эволюция позвоночных - с появлением человека. Если же принять во внимание, что нигде инстинкт не развит так, как в мире насекомых, и что ни в одной группе насекомых он не является столь совершенным, как у перепончатокрылых, то можно сказать, что вся эволюция животного мира, за исключением возвратов к растительной жизни, совершалась по двум расходящимся путям, один из которых вел к инстинкту, другой - к интеллекту.

Растительное оцепенение, инстинкт и интеллект, - вот, таким образом, элементы, совпадающие в жизненном импульсе, общем для растений и животных, и разделившиеся по мере своего роста, проявляясь по пути развития в самых непредвиденных формах. Фундаментальное заблуждение, которое, начиная с Аристотеля, исказило большую часть философий природы, состоит в том, что в жизни растительной, инстинктивной и разумной усматривают три последовательные ступени развития одной и той же тенденции, тогда как это три расходящихся направления одной деятельности, разделившейся в процессе своего роста. Различие между ними не является различием ни в интенсивности, ни в степени: это различие в природе.

Необходимо глубже исследовать этот вопрос. Мы видели, как растительная жизнь и жизнь животная дополняют друг друга и друг другу противополагаются. Теперь нужно показать, что интеллект и инстинкт также противоположны и дополняют друг друга. Но посмотрим вначале, почему в них хотят видеть две деятельности, первая из которых превосходит вторую и следует за ней, тогда как в действительности они не являются ни вещами одного и того же порядка, ни следующими друг за другом, ни такими, которым можно было бы указать определенные места.

Это связано с тем, что интеллект и инстинкт, вначале взаимно проникавшие друг друга, сохраняют кое-что от их общего происхождения. Ни тот, ни другой никогда не встречаются в чистом виде. Мы сказали, что в растении могут пробудиться уснувшие в нем сознание и подвижность животного и что животное живет под постоянной угрозой перевода стрелки на путь растительной жизни. Обе тенденции - растительная и животная - с самого начала так пронизывали друг друга, что между ними никогда не было полного разрыва: одна по-прежнему связана с другой; повсюду мы находим их смешанными: отличие только в пропорции. То же самое относится к интеллекту и инстинкту: нет интеллекта, в котором нельзя было бы обнаружить следов инстинкта, нет и инстинкта, который не был бы окружен интеллектом, как дымкой. Эта-то дымка интеллекта и была причиной стольких заблуждений. Из того, что инстинкт всегда более или менее разумен, и заключили, что интеллект и инстинкт вещи одного порядка, что различие между ними только в сложности и совершенстве, а главное, что один из них может быть выражен в терминах другого. В действительности же они потому лишь сопровождают друг друга, что они друг друга дополняют, и дополняют потому, что различны между собой, ибо то, что инстинктивно и инстинкте, противоположно тому, что разумно в интеллекте.

Не стоит удивляться, что мы останавливаемся на этом вопросе: мы считаем его основным.

Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем инстинктивно, и в интеллекте то, что в нем разумно, тогда как всякий конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаются застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд, определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух формах психической деятельности прежде всего два различных метода действия на инертную материю. Этот несколько узкий способ их анализа имеет то преимущество, что обеспечивает нам объективное средство их различения. Но зато он дает нам только среднее положение интеллекта в целом и инстинкта в целом, положение, вокруг которого тот и другой постоянно колеблются. Вот почему во всем нижеизложенном нужно видеть только схематический рисунок, в котором контуры интеллекта и инстинкта будут проявлены резче, чем нужно, и где нам придется пренебрегать размытостью границ, возникающей одновременно и из-за неопределенности каждого из них, и из-за их взаимопроникновения. В таком темном предмете никакое стремление к свету не может быть излишним. Всегда можно потом смягчить формы, исправить в рисунке излишний геометризм, - словом, заменить прямолинейность схемы гибкостью жизни.