Атеизм и другие работы - Кожев Александр. Страница 17

Установив наличие противоречия, мы стоим перед альтернативой: либо вывести из факта противоречия невозможность того, что это противоречие включает, т. е. считать утверждение данности «человека вне мира» ложным (и тем самым снять всю проблему в целом: нет ни Бога, ни данности Бога, ни хода к Богу, т. е. нет ни теизма, ни атеизма, ни ответа на вопрос о Боге), либо исходить из факта данности и считать утверждение парадоксом [72]. Если факт данности есть, то это парадоксальный факт. Допустим, что он есть, допустим, что парадоксальность его не только наличествует (an sich), но и дана (fьr sich); — она будет дана как тонус данности «человеку в мире» «человека вне мира». Мы видели также, что (общий всем модусам) тонус данности «человека в мире» самому себя есть данность его однородности с миром, и назвали этот модус тонусом спокойной уверенности. Но «человек в мире» не однороден «человеку вне мира», т. е. первому не может быть дана его однородность с последним. Поэтому тонус данности «человека вне мира» «человеку в мире» (или, точнее, тонус данности «человека в мире» самому себе, как того, кому дан «человек вне мира»), как данность разнородности, не может быть тонусом спокойной уверенности. Назовем его тонусом жуткой чуждости (unruhigen Verlorenheit) [32] Этот тонус будет радикально отличен от тонуса мирской данности и это нас не пугает, т[ак] к[ак] мы уже раньше говорили, что данность Бога отлична от данности мира не по модусу тонуса, а по самому тонусу. Но теперь мы можем исправить нашу прежнюю формулировку. Я говорил об особом тонусе данности Бога; но Бог дан лишь «человеку вне мира», т. е. я как «человек в мире» ничего об этом тонусе знать не могу. Я могу знать лишь тонус данности мне «человека вне мира» (если он мне дан, конечно!), и мы только что видели что уже этот тонус радикально отличен от тонуса мирской данности. Поэтому, если я в дальнейшем буду говорить об «ином» тонусе, то я буду иметь в виду тонус данности мне «человека вне мира», т. е. тонус данности не Бога, а хода к Богу, хода, данного как теисту, так и атеисту. Этот «иной» тонус есть данность мне моей разнородности с тем, что мне дано, т. е. данность разнородности однородного и однородности разнородного, — данность парадокса.

Если мы сумеем показать факт данности «человеку в мире» «человека вне мира», то мы тем самым покажем и тонус этой данности и пополним таким образом данное только что формально — отрицательное определение этого тонуса живым содержанием. Показав факт, мы тем самым решим вопрос о возможности, установим парадоксальность (не ложность) утверждения и встанем перед задачей описания этого парадокса, описание, которое должно пролить свет и на вопрос о сущности теизма и атеизма и о смысле их противоположения.

Если этот факт есть, то мы должны суметь его показать. Но есть ли он? Да, есть, и этот факт — СМЕРТЬ.

Все, что я до сих пор говорил о «человеке в мире», было не только очень элементарно и поверхностно, но еще и (сознательно) неполно. Действительно, до сих пор я говорил о «человеке в мире» лишь как о человеке, живущем в мире, но ведь человек (я) не только живет в мире, но и умирает в нем. И несомненно, факт смерти не только наличествует (an sich), но и дан (fьr sich): «человек в мире» дан самому себе не только как живущий, но и как умирающий в мире, человек сознает (знает) свою смертность (хотя в известном примере силлогизма и предпочитается говорить о Сократе или Канте, а не о себе). Я не говорю, что человек дан самому себе как мертвый; если он и может быть дан себе как таковой, то только после смерти, и пока он жив, он так себе не дан и ничего о такой данности не знает: пока человек жив, он не может сказать «я умер», «я мертвый». Вообще «человек в мире» [73] ничего не знает о данности мертвого человека самому себе; ни форму данности, ни качественного содержания, ни способ бытия, ни тонус данности; не знает, как дан ему мир, он сам как «человек в мире», он сам, Бог и т. д. [74] Это имеется в виду, когда говорят, что человек не может себе представить своей собственной смерти [75]. Действительно, если (пользуясь выражением Канта) «я думаю, что…» может быть прибавлено ко всякой моей мысли, то о себе как мертвом я мыслить не могу; «я думаю, «что я мертвый» нелепое словосочетание, ибо «я» в первом случае живой, а во втором — мертвый, т. е., говоря «я думаю», я уже говорю, что я живой. Человек не может себе представить такого состояния, когда он не может сказать «я», в том смысле, в каком он говорит «я» пока он жив. А это и значит, что «человек в мире» не может быть дан самому себе как мертвый, или иначе, что человеку не дана его собственная смерть, как некоторое состояние, на которое он может смотреть, т. е. сказать «изнутри», что говорю «я». Человек, данный себе как «я», тем самым дан себе как живой, т. е. как «человек в мире».

Но из того, что «человек в мире» не может быть дан самому себе, как мертвый, не следует, что «человеку в мире» (данному самому себе как таковой) не может быть дан мертвый вообще и в частности он сам, как мертвый. Он не может быть дан как «я» скажем мне. Но ведь и мир не «я», а тем не менее он мне дан. Трудность здесь, таким образом, не в том, что «человеку в мире» он как мертвый дан не как «я», а наоборот, в том, что это «не — я» все же как‑то с ним идентично: это мертвое «не — я» не мир, а сам человек, это «не — я» «я» (das Nichtigsein des Ich), «я>, данное как «не — я». Если я попробую представить себе мои похороны, то я ясно увижу, что мертвое нечто (безразлично, тело в гробу или душа в небесах) радикально отлично от меня, представляющего себе это. Поскольку я говорю, что я себе это представляю, я не могу сказать, что я лежу в гробу (если только я не заживо погребенный). Там нечто совсем другое, от меня отличное, и отличное не только в том смысле, в котором я в Париже отличен от себя в Германии или я математическое отлично от я физического. Таким образом, во всех этих случаях я дан себе как «я» и при том как тот же самый «я». Я дан себе в другой «точке» данного способа бытия, или в другом способе, но всегда как это же бытийствующее «я» в определенном способе и «точке», которому дано то‑то и то‑то. Непосредственно (в настоящем) я — «человек в мире», данный самому себе. В воспоминании [76] (в прошлом) я — «человек в мире» (данный самому себе как тот), которому Дан он сам, или тот, которому дано то‑то и то‑то (как то, что мне дано сейчас), в такой же форме, в таком же тонусе и т. д. Наконец в «предвидении» [77] (в будущем) я — «человек в мире» (данный самому себе как тот) которому дан он сам, как тот, которому либо ничего не дано, кроме его собственного бытия в мире, либо если и дано какое‑либо содержание, то лишь такое, которое одновременно дано и в прошлом или настоящем [78]. Во всех этих случаях я дан самому себе как тоже я, тоже как я, как я действующее и живое, в тонусе родной близости. Правда, я одновременно отличен от себя и идентичен с собой, и в этом состоит парадоксальность положения. Этот парадокс есть не что иное, как факт временно — пространственности я и он дан во мне (через воспоминание и предвидения) как мое становление. Но парадоксальность данности становления все же досконально отлична от парадоксальности данности мне меня как мертвого. Становясь, я не покидаю пределов бытия, остаюсь «человеком в мире», остаюсь самим собой, что и выражается в непрерывности становления, данной как тонус спокойной уверенности. Наоборот, я как мертвый не бытийствую, я уже не «человек в мире», отличен от себя самого и между мной живым и мертвым лежит пропасть смерти [79]. И тем не менее это радикально другое все же как‑то и идентично со мной, ибо я знаю, что это я умер, а не кто‑либо другой. Ведь мне дан не просто мертвый, а я как мертвый; если бы мне не был как‑то дан я сам как мертвый, если бы «я как мертвый» значило бы для меня только «не- я», то я бы не мог отличить чужую смерть от своей. А я могу ее отличить и всегда ясно отличаю [80].