Грановский - Каменский Захар Абрамович. Страница 8

Непоследовательно было отношение Грановского к революции. Теоретически он как историк и сторонник диалектического понимания развития не мог не признавать закономерности революционного способа общественных преобразований, хотя и считал, что для революции нужна соответствующая историческая, протекающая эволюционно подготовка. Такая позиция часто бывала основанием для отрицания целесообразности революционных действий. Однако Грановский признавал исторически оправданным и революционный переход от рабовладельчества к средневековью и от феодализма — к новой эпохе жизни человечества, совершившийся во время французской революции конца XVIII в. Он приветствовал и революцию 1848 г. во Франции.

Существует мнение, что Грановский сильно «поправел» в 50-х годах и его отношение к революции изменилось, что, принимая и одобряя ее в конце 40-х годов, он осуждал ее в 50-х. Впрочем, высказывалось и противоположное суждение — что он «полевел», стал «ближе к революционному лагерю», «разочаровался в части своих прежних иллюзий о спасительной силе и справедливости буржуазной демократии…» (34, 6; 7). Думается, однако, что эти суждения односторонни и каждое верно лишь отчасти. В 50-х годах он высказывался противоречиво, и можно согласиться с М. А. Алпатовым, что «переплетение тенденций — демократической и либеральной — составляет характерную черту всего облика Грановского» (33, 425. Ср. 35, 12. 38, 12–13. 68, 167).

Может быть, в 50-х годах он изверился, впал в пессимизм, устал от борьбы с консерваторами и даже пошел на какое-то примирение с университетским начальством, обдумывал вопрос об отставке, хотя и предпочел ждать («пусть выгоняют сами»).

Но слишком определенные суждения о «поправении» Грановского в конце жизни и о том, что он в это время осуждал революцию, не учитывают в достаточной мере его общетеоретических и собственно исторических идей; и в 50-х годах он остается верен своей прежней теории, своим принципам и идеалам. Односторонние суждения придают слишком большое значение официальным документам (см. 33, 446–447), которые Грановский писал по поручению начальства и для начальства. Перед нами скорее не эволюция к консерватизму, а все те же колебания, неуверенность, противоречивость, усталость от борьбы, поиск компромисса, который дал бы возможность продолжать профессорскую деятельность, нормальную жизнь, словом, перед нами духовный кризис.

К проблеме революций в истории Грановский относился с напряженным вниманием. В университетских курсах он намеренно выявлял, как народные массы революционным путем противостояли эксплуатации рабовладельцев и феодалов, он говорил о восстании в Нормандии X в., о восстании саксов в IX в., против Генриха IV, о Жакерии, о гуситских войнах, о «борьбе горожан против феодалов» (см. 37, 123–124), рассматривал «нидерландскую революцию прежде всего как национально-освободительное движение…» (37, 139). Он не побоялся в крепостнической России рекомендовать студентам книгу передового немецкого историка В. Циммермана о крестьянской войне в Германии.

Грановский проявлял чрезвычайный интерес к Великой французской революции и, по рассказу А. Северцева, давал ему читать запрещенную книгу Ж. Мишле по ее истории, несмотря на то что за отзыв о ней в частном письме незадолго перед тем посадили в Петропавловскую крепость князя А. Оболенского (см. 29, 103 об.). Грановский прочитал 50 томов речей и документов о французской революции (см. 88, 42) и приветствовал революцию 1848 г. во Франции. Как видно из известного нам письма к Чичериной, он стоял на стороне революционных парижских пролетариев и осуждал французских буржуа. Северцев вспоминает, что в упомянутых возражениях на лекции Грановского он доказывал, что абсолютизм и средневековье— одно и то же, что абсолютизм обречен и должен перейти в новый порядок — в республику. Грановский, прочтя возражения своего слушателя, пригласил Северцева к себе и сказал ему: «Мы с Вами в сущности согласны. Вольно же Вам было не обратить внимание на довольно ясные намеки, мною высказанные; но я иногда не могу говорить так полно и определительно, как желал бы. Поневоле прибегаешь к намекам… Он сказал несколько слов о том, что мы действительно на рубеже древней и новой истории» (29, л. 102). Чичерин вспоминал, что известие о бегстве французского короля и установлении республики 1848 г. Грановский «приветствовал… как новый шаг на пути свободы и равенства» (88, 74).

Ряд других документов отчасти того же, отчасти несколько более позднего времени представляют отношение Грановского к революции как более консервативное. Так, еще в 40-х годах в спорах о М. М. И. Робеспьере он склонялся к защите консервативных жирондистов, в то время как Герцен и Белинский были на стороне радикального Робеспьера. В начале 50-х годов Грановский в своем отношении к буржуазии во многом расходился с Герценом. Вместе с В. П. Боткиным и Е. Ф. Коршем он отрицательно отнесся к резкой критике, которой подверг Герцен французскую буржуазию в своих письмах с Avenue Marigny.

Здесь, правда, надо отметить, что Герцен под влиянием тех разочарований, которые принесло ему непосредственное наблюдение западноевропейской действительности и революции (он уехал из России в январе 1847 г. и наблюдал, революцию воочию), в названных письмах отрицал революционность буржуазии не только в настоящем и будущем, но и в прошлом. С такой позицией не был солидарен и Белинский, который считал нужным выделить в буржуазии различные слои и которому вообще вопрос о буржуазии казался в то время еще неясным: «…вопрос о bourgeoisie — еще вопрос, и никто пока не решил его окончательно, да и никто не решит — решит его история…» (41, 72, 447. Ср. 79, 37). Грановский критически отнесся к «внеисторическому пониманию буржуазии, проявленному Герценом», был недоволен некоторой поверхностностью его суждений (см. 79, 42). Критически отнесся Грановский и к брошюре Герцена «О развитии революционных идей в России», правда, по мотивам тактическим, а не принципиальным (см. 87, 88–89). Но все это, вместе взятое, действительно создавало некоторый консервативный фон в позиции Грановского конца 40-х — начала 50-х годов относительно революции и буржуазии в плане социально-политическом.

Какая же будущность для угнетенных, в особенности для русского народа, виделась Грановскому? Приходится признать, что более или менее конкретного представления у него по этому поводу не было. Он, по-видимому, склонялся к идеалу буржуазной республики. Что же касается теоретического идеала будущего общества, то Грановский формулировал его так: «Нравственно-просвещенная, независимая от роковых определений личность и сообразное требованиям такой личности общество» (3, 445). Весьма значительная как положение философии истории, эта формула мало что давала как идея социально-политическая, как программа преобразовательной деятельности. Сторонник республики, Грановский желал свободы и равенства. «Для Грановского, — вспоминал Чичерин, — свобода была целью человеческого развития… Он радостно приветствовал всякий успех в истории и в современной жизни; он всей душой желал расширения ее в отечестве… Развитие абсолютизма, устанавливающего государственный порядок, было в его глазах таким же великим и плодотворным историческим явлением, как и водворение свободных учреждений…

Но сердечное его сочувствие было все-таки на стороне свободы и всего того, что способно было поднять и облагородить человеческую личность. С этой точки зрения он сочувствовал и первым проявлениям социализма… Вполне признавая несостоятельность тех планов, которые социалисты предлагали для обновления человечества, Грановский не мог не относиться сочувственно к основной их цели, к уменьшению страданий человечества, к установлению братских отношений между людьми» (88, 43–44). Однако эти свободолюбивые идеи не могли составить сколько-нибудь определенных контуров будущего русского общества, да и вообще человечества. Эту неопределенность ожиданий Грановского констатирует Северцев. «Все, чем жили до сих пор в истории, — говорил профессор, — права, верования, понятия, все уже отжило. Готовится что-то новое; на всех опорах существующего порядка — печать мертвенности или лжи» (29, л. 103). Но чем же будет это «что-то», Грановский более или менее конкретно так и не определил.