Джордж Беркли - Быховский Бернард Эммануилович. Страница 24

Если на том низком уровне, на котором наука находилась в XIII в., Фома Аквинский в своем «aggiornamento» мог ограничиться приспособлением к теологии перипатетической философии, во времена Беркли необходимо уже было вовлечь в теологическую орбиту не только метафизику, но и физику, приспособить знание к вере, вырвать из рук безбожников не только философию, но и опытное естествознание. Беркли не довольствовался «двойственной истиной». Его не удовлетворяло «мирное сосуществование» науки и религии. Понимая неизбежность и непреодолимость научного познания, несовместимого со схоластическим догматизмом, он стремился управиться с наукой таким же образом, каким он управлялся в философии с номинализмом и сенсуализмом, обратив их из противников в союзников.

«Хотя сам Ньютон не был неверующим, ньютоновская система оказала могучее влияние на тех, кто рассматривал Вселенную просто как гигантскую машину, и Беркли был поэтому озабочен тем, чтобы подорвать авторитет Ньютона... Атакуя идеи Ньютона, он не возвращался к традиционному образу мыслей (теологическому, аристотелевскому и даже картезианскому), и в этом сила и непреходящий интерес его атаки. Враждебный „свободомыслию“ как маске религиозного неверия, он был блестящим адвокатом свободомыслия в философии» (30, стр. 37). Заключение профессора Уитроу, которому принадлежат приведенные слова о свободомыслии Беркли, показалось бы несомненным с позиции современных Беркли догматиков, но оно решительно опровергается нетерпимостью самого Беркли к инакомыслящим философам. Да иначе и быть не могло: борьба за и против религии велась на философском поле битвы. Усилия Беркли освоить науку были средством к ниспровержению научного миропонимания. «Он имел несчастье презирать „научное миропонимание“ в такое время, когда это миропонимание находилось в первой свежести своего цветения» (62, стр. 69).

Отношение Беркли к науке двойственное. Он старается по возможности дать желательную философскую «интерпретацию» научным открытиям, так как «очень скептически относился к метафизическому облачению, в котором физики привыкли представлять свои работы» (27, стр. 9). Там же, где эти открытия не «укладываются» в его интерпретацию, он их отвергает. Идеалистическая переработка перемежается с критикой. Уже в подзаголовке «Трактата» ставится задача «исследования главных причин заблуждения и трудностей наук». Этой задаче посвящен ряд его работ.

В центре внимания Беркли — учение Ньютона, овладевшее умами современников. Он подвергает его острой идеалистической критике и старается показать, «как реальное содержание ньютоновских „Принципов“... может быть сохранено без вторжения таких метафизических понятий, как причина, бессмысленных понятий, как материальная субстанция, или логических противоречий, как бесконечно-малые» (50, стр. 144). А так как «природа не терпит пустоты», он внедряет в физику и математику иные метафизические понятия, противоположные материалистическим. То же относится и к другим научным проблемам, находящимся в сфере интересов Беркли. В конце концов, замечает по этому поводу один из его новейших комментаторов, «является ли атомистическая теория материализмом, зависит от того, как ее интерпретируют в свете того или иного мировоззрения» (58, стр. 57).

Одна из основных научных категорий, претерпевающих чудотворные метаморфозы в голове Беркли,— причинность. Он категорически отрицает какую бы то ни было физическую причинную обусловленность. Материя, будучи измышлением, не может быть источником какого-либо действия. Даже если бы она существовала, она не могла бы им быть, так как активным началом может быть только дух. Стало быть, никакое изменение не может быть результатом действия материальной силы. Одно тело не может передавать движение другому, стимулировать движение. Картезианский закон сохранения материи и движения теряет всякий смысл. Этому вопросу посвящен специальный трактат Беркли, написанный за шесть лет до смерти Ньютона. Само понятие физической «силы», столь широко применяемое Ньютоном, лишается смысла. Сила тяготения, сила инерции — не более, как фикции, тени схоластических «скрытых качеств». Словом, физика не имеет дела ни с какими действующими причинами. Причинное объяснение явлений не может быть делом физики, оно недоступно ей именно потому, что она физика.

Если действующей причиной, как утверждает Беркли, может быть только духовное начало, а по отношению к «идеям», отождествляемым с реальными вещами,— божественный дух, то всякое объяснение хода вещей лежит по ту сторону физики. Воля божья — единственная причина, дающая единственное объяснение. Отвергая ньютоновские «силы», Беркли утверждает божественную волю как единственную реальную силу. Он не допускает даже схоластического толкования физических причин как «вторичных причин», как орудия божественной воли: «В моем учении нет никакого средостения между богом и природой, никаких вторичных причин» (8, I, стр. 61). «Употребление безжизненного, недеятельного орудия несовместимо с бесконечным совершенством бога» (11, стр. 69). Как всем известно, мир был создан богом безо всяких орудий производства.

Тем самым дезавуируется и кардинальное понятие физической закономерности. Законы природы не имманентны ей, а трансцендентны. Природе не присуще движение, «подобное ходу часов или самодвижению машины без непосредственного воздействия руки мастера» (8, V, стр. 112). Природа есть результат воли божьей. Ее закономерность не что иное, как «порядок, установленный свободной божественной волей» (8, I, стр. 95). В конечном счете закономерность — проявление не необходимости, а свободы. И хотя Беркли избегает апелляции к чудесам, закономерность, как он ее понимает, становится непрерывным чудотворчеством.

Но если, по определению Беркли, законами природы называются те «твердые правила и определенные методы, коими дух, от которого мы зависим, порождает или возбуждает в нас идеи ощущений» (9, стр. 81), то в таком случае то, что физики называют законами природы, лишено всякого объяснительного характера, связанного с пониманием причинной зависимости. Это — чистое описание, но отнюдь не объяснение явлений. Физика незаконно выдает описание за объяснение, доступное лишь теологически ориентированной метафизике. «Почему?»—граница естествознания. Лозунг «физика, берегись метафизики» находит полное оправдание по отношению к метафизике Беркли.

Большой интерес представляют операции, проделанные Беркли над категориями «пространство» и «время». Дематериализация природы влечет за собой не только отрицание особой протяженной субстанции (вопреки Декарту), но и отрицание атрибутивности протяжения (вопреки Спинозе). Протяжение (и неотделимое от него понятие пространства) сохраняет только идеальное существование. Однако, «несмотря на то что протяжение существует только в духе, оно не является все же свойством духа, который может существовать без протяжения, тогда как последнее не может существовать вне духа» (8, I, стр. 103—104). Не будучи атрибутом материи, протяжение не является, таким образом, и атрибутом духа. Пространство не является также идеей — для этого оно слишком абстрактно. Идея «чистого пространства» представляется Беркли «превышающей его способность» (разумения), «как идея, наиболее отвлеченная» (9, стр. 149). Пространственная определенность, для Беркли, есть не что иное, как понятие, выражающее сосуществование идей.

«Великая опасность признания протяженности, существующей вне духа, заключается в том, что если она такова, то было бы необходимым признать ее бесконечной, неподвижной, вечной и т. п., что сделало бы бога протяженным (что я считаю опасным) или потребовало бы допущения вечного, неизменного, бесконечного, несотворенного бытия, кроме бога» (8, I, стр. 36). В этом случае, как и во всех других, Беркли измеряет физические явления теологической меркой. Он вступает при этом в явный конфликт с ньютоновским понятием абсолютного пространства.

В письме к Джонсону от 24 марта 1730 г. Беркли, перечисляя свои разногласия с Ньютоном, этим «необыкновенным человеком», указывает, как на одно из них, то, что «сэр Исаак Ньютон допускает абсолютное пространство, отличное от относительного и производного по отношению к нему». А в своем трактате «О движении» он доказывал, что, отвергая абсолютное пространство, мы лишь отбрасываем пустые, ничего не означающие слова (8, IV, стр. 45).