Соглядатай - Роб-Грийе Ален. Страница 26

Матиас удивился, снова вдруг услышав нормальный голос: не надо было больше кричать, чтобы тебя услышали, оглушительный рев ветра и моря полностью исчез, так что казалось, будто ты очутился за много километров отсюда. Матиас оглянулся. Тропинка только начинала спускаться, но благодаря узости бухты и округлым холмам, венчающим скалистый обрыв, она сразу же оказывалась достаточно хорошо укрытой. Впрочем, волн было уже не видно – ни как они набегают одна за другой, ни как разбиваются, не видно даже самых высоких фонтанов брызг – их скрывали скалистые выступы, с трех сторон загораживающие вход в бухту. Они защищали ее не хуже, чем зигзагообразные ряды волнорезов, и вода в бухте была спокойна, как в мертвый штиль. Матиас склонился над отвесным краем.

Под собой он увидел едва приподнятую над поверхностью воды горизонтальную платформу, грубо вытесанную в скале, длины и ширины которой вполне хватало, чтобы свободно растянуться лежа на ней. Было ли ее происхождение исключительно природным или рукотворным, но когда позволял отлив, люди теперь – или прежде – использовали ее, вероятно, в качестве причала для небольших рыбацких лодок. Со стороны дороги к ней можно было довольно легко пройти благодаря ряду разломов, образующих собой лестницу, в которой не хватало лишь нескольких ступеней. Оснащение этой примитивной пристани дополняли четыре железных кольца, вделанных в боковую вертикальную стену: первые два располагались совсем низко, вровень с водой, на расстоянии примерно метра; два других – на высоте человеческого роста и расставлены чуть шире. Ненормальное положение, в котором находились привязанные таким образом руки и ноги, подчеркивало гибкость тела. Коммивояжер тотчас же узнал Виолетту.

Все было в точности как у нее. Не только ее личико – еще детское, с огромными глазами, – тонкая округлая шея, золотистые волосы, но даже ямочки у подмышек и нежность кожи. Справа, чуть пониже бедра, виднелось рыжевато-черное выпуклое пятнышко размером не больше муравья, похожее своими очертаниями на звезду с тремя лучами, удивительно напоминавшими букву V или игрек.

В этой укромной ложбине под лучами яркого солнца было очень жарко. Матиас расстегнул пояс куртки; хотя небо было хмурым, воздух тотчас же, как только переставал чувствоваться ветер, начинал казаться не таким холодным. На открытом пространстве моря, по ту сторону скал, которые защищали вход в бухту, над водой виднелся все тот же приземистый, окаймленный пенной бахромой утес, на котором восседали три чайки. Они были обращены всё в ту же сторону; но поскольку находились довольно далеко, то, несмотря на перемещения наблюдателя, по-прежнему были видны в том же ракурсе – а именно, в профиль. Пробиваясь сквозь невидимый разрыв в облаках, бледный луч солнца озарял пейзаж тусклым и унылым светом. При таком освещении благодаря этой, почти матовой, белизне птиц представлялось невозможным определить, насколько далеко они находятся; с равным успехом их можно было вообразить сидящими в миле отсюда, или в двадцати шагах, или даже на расстоянии вытянутой руки.

– Пришли, – раздался веселый голос рыбака. Луч погас. Чайки в своем грязно-сером оперении вновь оказались где-то в шестидесяти метрах. По краю отвесного обрыва – а местами, вследствие недавних обвалов, подходя к этому краю очень близко, – тропинка круто спускалась к небольшому клочку низкой травы и к дому. В доме было всего одно – маленькое и квадратное – окошко. Крыша его была покрыта толстой, неровной, самодельной черепицей.

– Пришли, – повторил голос.

Они вошли в дом. Моряк переступил порог первым, а следом за ним и коммивояжер, который прикрыл за собой дверь; щеколда захлопнулась сама собой. Домик, в общем-то, находился довольно далеко от деревни, а не «в полминуте» ходьбы, как обещал хозяин. Имя хозяина было написано мелом на двери: «JEAN ROBIN». Неуклюжесть почерка – одновременно старательного и совершенно неуверенного – вызывала в памяти детские школьные упражнения; однако, даже встав на цыпочки, ребенок не смог бы достать до верхней части деревянной дверной доски. Спинка буквы «В» стояла не прямо, а заваливалась назад, и ее верхний чересчур округлый завиток был похож на перевернутое отражение ее «брюшка», с которым они практически соприкасались. Ощупью пробираясь по темной прихожей, Матиас гадал, сам ли моряк написал эти слова и зачем. Это имя – «Жан Робен» – определенно говорило ему что-то и в то же время ничего конкретного, так что Матиасу никак было не определить место этого человека в том прошлом, выходцем из которого, по его словам, он являлся. Впотьмах ему показалось, что внутри дом устроен сложнее, нежели можно было предположить, глядя снаружи, по его небольшим размерам и единственному окну. Ориентируясь на маячившую перед ним в полутьме спину, коммивояжер шел – часто резко поворачивая на углах – не видя, проходит ли он через комнаты, коридоры или просто двери.

– Осторожно, – сказал рыбак, – тут ступенька.

Теперь его голос звучал тихим шепотом, как будто он боялся разбудить спящего, больного или злую собаку. Комната показалась Матиасу скорее просторной – во всяком случае, не такой маленькой, как он ожидал. Из квадратного окошка – несомненно того самого, из которого была видна бухта – лился яркий, резкий, но ограниченный луч света, – он освещал не всю комнату и даже не всю ее центральную часть. Из темноты откровенно выступали только угол массивного стола да несколько десятков сантиметров пола из плохо пригнанных друг к другу плиток. Матиас подошел к этому месту, чтобы посмотреть сквозь грязные стекла окна.

Он не успел распознать пейзаж, так как его внимание тут же отвлек громкий стук упавшего предмета – вероятно, кухонного. В самом отдаленном от окна углу он различил два силуэта, один из которых принадлежал рыбаку, а второй – которого Матиас до сих пор не замечал – худенькой, подвижной, одетой в облегающее, очень темное, может быть даже черное, платье девушке или молодой женщине. Ее голова не доходила мужчине даже до плеча. Подогнув колени, она наклонилась, чтобы подобрать с пола упавший предмет. Неподвижно стоя над ней, упершись в бока руками, моряк слегка опустил голову – как бы рассматривая ее.

Позади них в круглом отверстии, проделанном в горизонтальной поверхности, виднелись желтые и короткие языки пламени, которые стелились понизу и не поднимались выше пределов этого отверстия. Источником их был очаг прислоненной к дальней стене большой печи, с которой была снята одна из двух чугунных конфорок.

Матиас обогнул большой стол, чтобы подойти к людям; но никто даже не сделал попытки его представить или произнести какие-нибудь другие слова. На лице хозяина, с которого спало все его возбуждение, теперь отражалась суровость, а в щелках прищуренных глаз сквозили беспокойство или ярость. Должно быть, пока коммивояжер стоял отвернувшись, что-то произошло между ним и молодой кухаркой… дочерью?… женой?… официанткой?

Они молча сели за стол. Оказалось, что из приборов на нем были только две глубокие тарелки, поставленные прямо на голое дерево, два стакана и средних размеров молоток. Двое мужчин сели лицом к окну по обоим концам длинной скамьи, протянувшейся вдоль стола по всей его длине. С помощью штопора из складного ножа моряк откупорил одну за другой обе литровые бутылки с красным вином. Женщина прибавила стакан и тарелку для Матиаса; затем принесла полную кастрюлю вареной картошки и, наконец, двух неразделанных вареных крабов-«пауков», которых она даже не потрудилась выложить на блюдо. Потом она села на табурет напротив коммивояжера – то есть между ним и окном, в лучах света.

Матиас попытался посмотреть сквозь оконные стекла. Моряк налил вина. Два краба лежали перед ними рядом на спинах, подняв кверху свои угловатые, подогнутые внутрь лапы. Рассматривая простое ситцевое платьице, в которое была одета сидящая напротив особа, Матиас вспомнил, что ему очень жарко. Он освободился от теплой куртки, бросив ее на ящик позади скамейки, и расстегнул пиджак. Теперь он жалел, что дал привести себя в эту лачугу, где он чувствовал себя чужаком, незваным гостем, который вызывал недоверие; кроме того, его присутствие здесь не оправдывалось, как он мог догадаться, никакой надеждой на сделку.